Дикие сердца - Джей Ти Джессинжер

тебя из воды. Как ты думаешь, ты сможешь встать?

Я обдумываю это, затем киваю. — Правда, ненадолго.

Он поднимает меня из ванны и ставит ногами на коврик для ванной, поддерживая рукой мое бедро, пока тянется за полотенцем. Работая быстро, он вытирает меня с нежной, клинической эффективностью, затем оборачивает полотенце вокруг моего тела и снова поднимает меня.

Я кладу голову ему на плечо и закрываю глаза, пока он укладывает меня обратно в постель.

Когда он устраивает меня поудобнее на матрасе, он разворачивает полотенце достаточно, чтобы сменить повязку на моей ране, оставляя мою грудь и трусики прикрытыми.

Я наблюдаю за его работой, задаваясь вопросом, зачем он все это делает.

— Maл?

— Хм?

— Спасибо.

Это останавливает его. Он поднимает на меня взгляд, его глаза темные, брови сведены вместе. Над его головой собираются грозовые тучи.

— Не благодари меня.

— Почему бы и нет?

— В тебя стреляли из-за меня.

— Я жива благодаря тебе.

Его губы плотно сжаты. Он закрывает глаза, делает короткий, напряженный вдох через ноздри, затем снова открывает глаза и свирепо смотрит на меня.

— Нет. Я жив благодаря тебе. Потому что ты получила пулю, предназначавшуюся мне. Не путай это в своей голове. И не благодари меня.

Сердито глядя, он возвращается к работе.

— Могу ли я поблагодарить тебя за то, что ты убрал большого страшного лося?

Когда он поднимает на меня взгляд, сверкая глазами, я говорю: — Я имею в виду чучело лося.

— Будь потише.

Я шепчу: — Потому что я действительно ненавидела эту штуку.

Он бормочет что-то по-русски, что звучит не очень приятно, затем заканчивает менять повязку у меня на животе. Он использует лейкопластырь, чтобы она прилипла. Встав, он идет к шкафу и возвращается с черной футболкой, идентичной тому, что на нем.

Он помогает мне сесть прямо и надевает футболку.

Она огромная, удобная и пахнет им. Возможно, я никогда её не сниму.

— Ложись на спину.

Я делаю, как он приказывает, наблюдая за его лицом, когда он стягивает футболку с моих бедер, затем снимает с меня полотенце, вытаскивая его из-под моего тела. Когда это сделано, он спрашивает: — Оставить трусики или снять?

Вместо ответа я приподнимаю бедра.

Он снимает мокрые трусики, залезает под футболку, чтобы добраться до них, затем спускает их вниз по моим ногам. Вместе с полотенцем он относит их в ванную.

Когда он возвращается, я зеваю. Он натягивает на меня одеяло и подотыкает его.

Он наклоняется и целует меня в лоб. Затем возвращается к кожаному креслу в углу и садится, складывая руки на животе и закрывая глаза.

— Maл?

— Что?

— Ты действительно собирался убить меня?

Он не отвечает. Я принимаю его молчание за согласие. Я снова зеваю, устраиваясь поудобнее на подушке, довольная, чистая и измученная.

Я засыпаю под присмотром моего безмолвного смотрителя-убийцы, оберегающего меня.

На этот раз, когда мне снится стрельба, он рядом, чтобы защитить меня щитом и пылающим мечом.

28

Райли

Следующие несколько дней Мал странно молчалив. Он больше не оставляет меня одну. Всякий раз, когда я просыпаюсь, он в комнате, сидит в кожаном кресле и наблюдает за мной.

Он помогает мне совершать короткие прогулки по хижине, позволяя мне опираться на его руку, когда я вздрагиваю и шаркаю ногами.

Он измеряет мою температуру, готовит мне еду и кормит меня ею, дает мне воду и лекарства, а также помогает мне лечь в постель и встать с нее, когда мне нужно в туалет.

Когда я спрашиваю его, почему у него нет телевизора, он качает головой. Когда я спрашиваю, как кто-то может жить без компьютера, он вздыхает. Он отвергает почти все мои попытки завязать разговор, особенно если это как-то связано с его образом жизни или с чем-то личным, касающимся его.

На четвертый день "лечения молчанием" он ни с того ни с сего спрашивает, не хочу ли я еще раз принять ванну.

—Да, — говорю я, радуясь, что он наконец-то вернулся из того, что было у него в голове. — Я бы очень этого хотела.

С задумчивым видом он кивает.

Он сидит на краю кровати, упершись локтями в колени и свесив руки, уставившись в ковер. На улице темно. Все свечи в комнате зажжены, придавая ей теплое, домашнее сияние.

Когда он не двигается и не говорит ничего больше, я осторожно спрашиваю: — Ты имел в виду сейчас?

В качестве ответа он встает, идет в ванную и открывает кран в ванне. Он возвращается и поднимает меня на руки.

Я не спорю, что мне следует идти самой. Он не в настроении выслушивать мою дерзость, это все, что я могу сказать. Я просто позволила ему отнести меня в ванную и раздеть, снова чувствуя себя ужасно неловко, но теперь веря, что он не поставит меня в еще большую неловкость, чем сейчас.

Когда я лежу в воде, а его руки зарываются в мои волосы, он снова начинает говорить со мной по-русски, как в прошлый раз, когда мыл меня в ванне.

Он говорит и говорит, его низкий голос гипнотизирует интонацией иностранных слов.

В его тоне слышны эмоции, но это не гнев. Скорее наоборот. Как будто он пытается заставить меня понять что-то жизненно важное для него.

Я хочу спросить его о чем, но не спрашиваю.

Я знаю, что он не ответит.

Когда он ополоснул меня, вытер насухо и надел мне через голову еще одну из своих огромных чистых футболок, он объявляет, что пришло время снимать швы.

—О. Хорошо. Мне обязательно ехать в больницу из-за этого?

Взгляд, которым он одаривает меня, оскорбленный. Он поднимает меня и относит обратно в постель.

Он взбивает подушку у меня под головой, натягивает простыни, чтобы прикрыть мою промежность, задирает футболку чуть ниже груди и снимает повязку. Из ящика ночного столика он достает большой пинцет и пару хирургических ножниц, завернутых в пластик.

Беспокойство покрывается у меня на коже, как сыпь. — Это будет больно?

— Нет. Ты почувствуешь рывок или два, но это все.

Я киваю, зная, что он сказал бы мне, если бы это было больно.

Он открывает инструменты, очищает их марлевым тампоном и резко пахнущей жидкостью из коричневой бутылки, затем наклоняется ко мне и принимается за работу.

Через мгновение он говорит: — Все неплохо заживает. Этот шрам не будет таким уж страшным.

До сих пор я не решалась смотреть на рану, так что слышать это — облегчение. Однако, когда я поднимаю голову и смотрю вниз, на свой обнаженный живот, облегчение улетучивается, мгновенно сменяясь отвращением.

— Неплохо? Это отвратительно!

— Ты снова