Толкин и Великая война. На пороге Средиземья - Джон Гарт

На Сомме же отвратительная зимняя слякоть сменилась самым что ни на есть неуместным буйством анемонов, маков, колокольчиков и калужниц. Урвав минуту в пору затишья, Дж. Б. Смит написал:

Смит запросил из дома экземпляр «Одиссеи» и в своих письмах к Толкину, словно бы отгородившись от всего мира, рассуждал главным образом о поэзии, ради которой сражался, а не об окопной жизни как таковой – хотя и упомянул однажды, как чудом избежал гибели первого апреля, в «день дураков», когда с аэроплана сбросили две бомбы и они разорвались совсем рядом. Цензура тут была ни при чем: обычно запрещались к упоминанию только подробности передислокации войск. Просто Смит (подобно многим солдатам) предпочитал не писать об ужасе и смертельной усталости. Но он очень тосковал по обществу старых друзей: «Как бы мне хотелось, чтобы возможно было устроить еще один “совет”… Все ЧКБОвцы постоянно у меня в мыслях, это ради них я все еще держусь и в надежде на воссоединение отказываюсь падать духом», – написал он какое-то время назад. «Совет четырех» и впрямь был невозможен, но тут представился случай повидаться с Толкином.

Через неделю после того, как Толкин закончил курсы подготовки связистов, пришла телеграмма с известием: Смит вернулся домой. Эти двое тут же договорились увидеться, и в последнюю субботу мая 1916 года поезд привез Смита на Стаффордский вокзал. Со времен последней встречи друзей в Личфилде минуло восемь месяцев. Смит остался в Грейт-Хейвуде на ночь и почти на все воскресенье, растягивая удовольствие от общения по возможности подольше. «Что может быть более утешительным, ободряющим и вдохновляющим, чем снова увидеть одного из ЧКБОвцев вживую и убедиться, что он ничуть не изменился? – писал Смит по возвращении в свой батальон во Франции. – Не сомневаюсь, что в твоих глазах я не тот, что прежде: более усталый, менее энергичный; но я твердо верю, что во всех жизненно важных свойствах я неизменен. ЧКБО не уклоняется от выполнения своего прямого долга и никогда не уклонится, и я благодарен за это так, что и словами не выразишь».

Прямой долг ЧКБО подразумевал необходимость жертвовать удовольствиями, а возможно, и самой жизнью, как писал Смит в своем весеннем стихотворении:

Это было братство, основанное на смехе, школярских проделках и юношеском энтузиазме. Порою казалось, что счастье осталось в прошлом, в кафетерии магазина «Бэрроу», в библиотечной каморке школы короля Эдуарда или даже в Попечительском зале – идет экзамен, все мальчики сосредоточенно пишут, а учитель молча расхаживает туда-сюда за их спинами, и с Нью-стрит смутно тянет дегтем. «Взаправдашние дни, – так называл их удрученный Уайзмен, – когда тебе казалось, будто ты что-нибудь да значишь, и было чем подкрепить эту уверенность; когда ты мог чего-то добиться: выиграть матч, поставить пьесу, сдать экзамен, – ничего важнее и вообразить было нельзя…» Несомненно, Толкин, который только что женился и который увлеченно предавался творчеству, несколько иначе оценивал свою жизнь после окончания школы. Тем не менее, он воспринимал ЧКБО как «оазис» в неприветливом мире.

Однако ж «Чайный клуб» теперь был гораздо больше, нежели островком безопасности. Помимо веселья и доброй беседы, ЧКБОизм стал воплощением стойкости, храбрости и духовной общности. Смит, демонстрируя свою извечную слабость к громким фразам, некогда сравнил четверку с русской армией, сражающейся с далеко превосходящими ее немецкими и австро-венгерскими силами (по его словам, «зрелища великолепнее Европа не видела на протяжении многих поколений»). Но ЧКБО включило патриотический долг в свой устав не просто потому, что все члены общества были патриотами. Война была важна, поскольку велась того ради, «чтобы подлинная Англия перевела дух»: дабы сохранить и сберечь источники вдохновения «взаправдашних дней» мира.

Но один из аспектов прямого долга не был столь уж очевиден. Когда-то члены ЧКБО решили, что смогут изменить мир. Эта мысль родилась на поле для регби, в разгар героических деяний Уайзмена и Толкина, Великих Братьев-Близнецов. Она взросла и окрепла в битве во имя того, чтобы вырвать контроль над школьной жизнью у грубости и цинизма, – в ходе этой долгой борьбы ЧКБО одержало победу. После изгнания Тминного Кексика Барнзли и бесталанных, пресных насмешников «Лондонский совет» обрел свободу заново заявить о своей миссии. Толкин уверял друзей, что они обладают «мощью, способной потрясти мир» и все они (за некоторым исключением более опасливого Гилсона) в это поверили.

А теперь им казалось, что для них война стала всего лишь подготовкой к назначенной задаче. Сия «долина скорбей» в итоге обогатит их всех, говорил Гилсон. «Я верю, что ЧКБО однажды – в том, что касается его самого, никоим образом не мира в целом, – возблагодарит Господа за эту войну», – заявлял он. «Провидение настаивает, чтобы каждый ЧКБОвец свои первые бои вел в одиночестве», – отмечал Смит, а Уайзмен подчеркивал укрепляющую силу божественного замысла. «На самом деле вы трое – герои, особенно Роб, – писал он. – По счастью, мы не вполне распоряжаемся собственной судьбой, и то, что мы делаем сейчас, лучше подготовит нас к тому, чтобы объединиться в грядущем великом труде, каков бы он ни был».

Все это звучало бы пустым бахвальством, если бы не два соображения. Эти юноши были талантливыми сынами талантливого поколения, и в их «республику» равных входил гений, чьи произведения впоследствии обрели многомиллионную ауди торию. Когда в пятницу 2 июня Толкин получил приказ ехать в Фолкстон для погрузки на корабль, он уже поверил в то, что грядущие ужасы окажутся ему полезны в визионерском труде всей его жизни – если только он выживет.

Толкин покинул Кэннок-Чейз безо всякой помпы. В отличие от друзей, что выступили маршем из своих учебных лагерей в составе дивизий штатной численностью более десяти тысяч человек, Толкин уезжал один: его учебный батальон оставался на родине и высылал людей на фронт по мере того, как сражающимся батальонам Ланкаширских фузилёров требовалось пополнение.

Толкину дали сорок восемь часов на «последний отпуск». Они с Эдит вернулись в Бирмингем, в субботу провели вместе последнюю ночь в гостинице «Плуг и борона» в Эджбастоне, совсем рядом с Ораторием и отцом Фрэнсисом. Дом на Дачис-роуд, где Рональд с Эдит познакомились как квартиранты, был в нескольких минутах ходьбы. На другой стороне улицы просматривался дом по Хайфилд-роуд, где Толкин жил вместе с Хилари после того, как юноше запретили общаться с Эдит.

Позже, в воскресенье 4 июня 1916 года, Толкин отбыл на войну. Уцелеть он не надеялся. «Младших офицеров выкашивает по дюжине за минуту, – вспоминал он впоследствии. – В тот момент расставание с женой… было смерти подобно».

Для Толкина настал самый черный час войны – на тот момент. И для Антанты тоже. На протяжении пятнадцати беспощадных недель Франция истекала кровью под Верденом. Между тем Ирландия все еще бурлила после того, как было подавлено Пасхальное восстание[72] против британского владычества. Но в субботу 3 июня 1916 года газеты возвестили о тяжелейшем на тот момент ударе по британскому самомнению. Гранд-Флит наконец-то сошелся в бою с немецким флотом – и, как показалось поначалу, потерпел поражение.