Сеньор Виво и наркобарон - Луи де Берньер

В аэропорту, жарком и душном, точно котел, Дионисио отсаживался от Аники. В самолете, что скакал в воздушных потоках большой рыбой, которую тащит океаническим течением, он не обращал на Анику внимания. В Вальедупаре он бросился в объятия мамы Хулии, потом – Первой Весны. Мама Хулия пошла за ним в сад и сказала в беседке:

– Наверное, тебе следовало быть к ней внимательнее.

В ответ он заорал:

– Да будь я Иисусом Христом, ты бы все равно считала, что я все делаю не так!

Потом кликнул собаку и бегом отправился на самую изматывающую прогулку, какую только видело это животное. По возвращении он схватил Анику за шиворот и приказал:

– Иди скажи моей матери, что я о тебе заботился!

Озадаченная мама Хулия рассказала, как пыталась поговорить с Аникой:

– Она просто сообщила мне, что всегда так поступает.

– Как?

Мама Хулия, нахмурившись, помолчала.

– Я сказала, что нельзя идти по жизни, делая людям больно, когда вздумается. – Она пожала плечами. – Стало быть, в этой девочке чего-то недостает.

– И это все, что она сказала?

– Я все приставала к ней, но она не смогла ничего объяснить. Дионисио, я ее не понимаю. Она мне казалась такой милой. – Мама Хулия была ошеломлена. Обняла сына: – Пожалуй, тебе лучше было бы с другой какой девушкой.

– Господи ты боже мой! Да не хочу я никакой другой! Хватит с меня других!

Два дня по дороге назад в Ипасуэно Дионисио изливал на Анику всю накопившуюся желчь: то был оскорбительный поток обвинений, упреков, критики и мстительных выпадов. Аника сидела неподвижно, слушала, думая, что, если так будет продолжаться, она и в самом деле его разлюбит, но не отвечала.

В последующие дни они встречались несколько раз; Дионисио подкарауливал Анику, когда она поднималась по улице Конституции, выскакивал из квартиры и перехватывал ее у дверей дома. Дважды она согласилась зайти на чашечку кофе, и оба раза все заканчивалось в постели, где они отдавались друг другу со всей страстью воссоединения. Дважды Аника соглашалась: нет, отношения не прекратились, и оба раза приходила назавтра сообщить, что все кончено. Дионисио обвинял Анику в том, что, как только у них все наладится, она снова нарочно ломает, а она глядела на него и отвечала: «Ты что, не понимаешь? Не хочу я никаких примирений. И, пожалуйста, оскорблений я больше выслушивать не желаю». Он хватал ее за шиворот, прижимал к стене и рычал в лицо: «Послушаешь! Послушаешь!» – а потом они снова оказывались в постели, и он в темноте говорил: «Хочешь, принесу нож? Убей меня поскорее и покончи с этим». Аника порывисто садилась в кровати: приходила мысль, что, как ни поступи, все равно будешь в ответе за чью-то смерть.

Аника нашла повод зайти, когда были готовы фотографии, и, сидя на полу, они перебирали разложенные по кругу снимки. У Дионисио неудержимо текли слезы, он умолял отпечатать ему все фотографии, где была Аника, на остальные и смотреть не хотел. Когда Аника поспешно уходила, Дионисио заметил, что она тоже плачет; у двери она обернулась, сказала придушенно: «Прости, что я все испоганила», – и вышла, не закрыв дверь.

Дионисио изо всех сил старался ее вернуть. Пригласил в ресторан, но сам испортил свидание, весь вечер проплакав, потому что в поданном блюде было очень много перечной подливки, и Аника заметила: «Совсем как в наш первый поход в ресторан. Я и тогда не знала, что сказать». Он написал Анике очень длинное и резкое письмо – говорил, что ей нужен скорее психиатр, чем любовник и друг. Еще говорил, что теперь станет часто наезжать в столицу, получает от разных клубов и академических обществ приглашения выступить с лекциями о наркоторговле, но постарается совладать с искушением повидаться с Аникой. Письмо ее перепугало, в голове заметались покаянные мысли, которые улетучились, едва она вспомнила, отчего так себя ведет. Дионисио написал еще одно письмо, заклинал объяснить, почему они расстались, и Аника пришла к нему с недописанным ответом. Он слышал, как Аника шепчется на лестнице с Ханитой, которая говорила: «Что ты скажешь? Скажи ему правду, идиотка, скажи все как есть».

Письмо было таким путаным и противоречивым, что Дионисио ничего не понял, а Аника так и не сумела объяснить. Но в этом письме она ближе всего подошла к правде. С тех пор она через силу примирилась с необходимостью безоглядно лгать. Говорила, что не была счастлива с ним, что это было просто увлечение. Изобретая мотивы, подтасовывала события, и оба неуклонно, хотя неумышленно, создавали невероятно лживую мифологию. Иначе и быть не могло: Дионисио признавал, что сам во всем виноват. Бросившись в пучину, погрузившись в преисподнюю самобичевания, он выдумывал невероятнейшие причины, стараясь понять, чем ее оттолкнул. Она отвечала: «Нет, дело не в том», – но вскоре соглашалась: да, все потому, что у него плохо пахнет изо рта, да, он для нее слишком стар, да, она будто в ловушке оказалась, да, она чувствовала себя виноватой, потому что они слишком увлекались сексом. В конце концов у Дионисио набралась груда длинных Аникиных писем с объяснениями, которые он сам выдвигал, а она поначалу отметала, а потом хваталась за них и выставляла своими.

В результате этого странного процесса самоуважение Дионисио медленно подтачивалось в основании и наконец рухнуло, а уверенность в себе растаяла, будто снег, что водой стекает с гор, дабы напитать льяносы и испариться в небо.

Но в тот вечер, когда Аника принесла первое недописанное письмо, у нее не хватило духу притворяться дальше; они решили, что снова вместе, и Аника отчаянно надеялась, что, может, все как-нибудь образуется. Они накинулись друг на друга с такой страстью, что разодрали одежду Дионисио в битве раздевания, а утром Аника просунула сквозь жалюзи записку: «Очень спешу, оставляю столичный адрес и телефон. Хочешь или нет, позвоню тебе к Розамунде в приличное время. Ты не видел мою сережку? Куда-то ее запихнула прошлой ночью. Люблю. Аника».

Дионисио. целый час безуспешно искал зеленый треугольник, а потом обнаружил его в кровати. Сходил к Анике и подсунул под ставень.

В тот же день он получил еще одну записку:

«Спасибо за сережку. Дио, боюсь, мне придется передумать. Ты не представляешь, как мне печально от этого, но между нами определенно все кончено. Прости. Пойми, нам больше нельзя встречаться».

Дионисио отреагировал странно: не поверил, что все кончено. И вел себя так, будто они по-прежнему любовники – радовался, думая о ней, писал нежные письма, где рассказывал новости и говорил, как ждет встречи. Покупал подарки, чтобы отдать ей потом, и был очень счастлив.

Но все это время Дионисио внутренне вздрагивал, ибо в глубине души прекрасно понимал: рано или поздно придется смириться с утратой, и тогда он медленно сойдет с ума от горя.

В первую ночь в столице Анике приснилось, что она снится Дионисио, как оно и было. Им обоим приснилась высоко над джунглями вознесшаяся гора, где обитали одни красные ара, капибары и гигантские выдры. С горной вершины водопадом струились перья колпицы, они порхали среди лиан и превращались в колибри и бабочек-геликонид. У Аники во сне одинокий Дионисио стоял обнаженным на скале: в руке жезл правосудия, на голове – золотолистый венец. Простирая руки и запрокинув голову, он выкликал Виракочу, призывал его вернуться. С ног до головы Дионисио покрывала позолота, губы ярко-красные. Дионисио во сне видел, как Аника, покрытая лазурной чешуей, склонилась на горе и просеивает сквозь пальцы черную землю, а из палой листвы поднимается вдруг пухлая рука Пачамамы и пальцем нежно касается Аникиных губ. Потом в обоих снах они взглянули друг на друга, протянули руки и двинулись навстречу. Но с каждым шагом они друг от друга удалялись, пока не превратились в крохотные пятнышки на горизонте. И тогда, развернувшись, они пошли в обратную сторону, через долю секунды встретились и обнялись.