Больше, чем люди - Теодор Гамильтон Старджон

Он стиснул кулаки. В одном из них оказалась та плетеная трубочка, и он заново прошел весь процесс открытия – удивление и недоумение.

– Она давно у меня, – проговорил он, разглядывая вещицу. – Это какое-то безумие. Чистый бред… А ты как скажешь, Джейни?

– Ну что ты.

– Ты считаешь меня сумасшедшим?

– О нет.

– Значит, я болен, – проскулил он.

К его удивлению, она рассмеялась. Подошла к нему, рывком подняла из кресла, подвела к ванной комнате и включила свет. Потом втолкнула его внутрь, к раковине, и постучала по зеркалу костяшками пальцев.

– И кто тут болен?

Он посмотрел на сухое и твердое лицо, смотревшее на него из зеркала, на блестящие волосы, на ясные глаза. И повернулся к Джейни с искренним удивлением.

– Я уже давно так хорошо не выглядел. Во всяком случае, с тех пор, как… Джейни, я служил в армии?

– А ты как думаешь?

Он снова посмотрел в зеркало.

– Абсолютно здоровый вид, – проговорил он, как бы обращаясь к себе самому. Потом погладил щеку. – Кто это твердит мне, что я болен? – Услышав шаги Джейни, он погасил свет и вышел из ванной следом за ней. – Мне хотелось переломить спину этого Томпсона пополам. Выбросить его сквозь…

– Сквозь что?

– Забавно, – проговорил он, – я хотел сказать: выбросить его сквозь кирпичную стенку. Я так сконцентрировался на этой мысли, что буквально видел, как я выбрасываю его.

– Возможно, так оно и случилось.

Он покачал головой.

– Это была не стенка, а толстая стеклянная витрина.

– Вспомнил! – завопил он. – Я увидел его и захотел ударить. Он стоял на улице совсем рядом и глядел на меня, я не закричал, я прыгнул и… – Он поглядел на руку в шрамах и сказал с удивлением: – Развернулся, вмазал и разбил окно. Боже!

Он вялым движением сел.

– Вот за это самое я и попал в тюрьму. Валялся в вонючей камере и гнил заживо. Не ел, не двигался, и мне становилось все хуже и тяжелее, ждал только конца.

– Но конец-то, я вижу, не настал?

Он поглядел на нее, на ее глаза, на ее рот.

– Нет, не настал, но только благодаря тебе. Ну а что ты скажешь о себе, Джейни? Что тебе нужно от меня, а?

Она опустила глаза.

– Ох, извини, извини, пожалуйста. Понимаю, это не слишком… – Он протянул к девушке ладонь, уронил руку, так и не прикоснувшись к ней. – Не знаю, что в меня вселилось сегодня. Просто я не могу понять тебя, Джейни. Разве я что-то делал для тебя и ты у меня в долгу?

Она улыбнулась:

– Вот так уже лучше.

– Но этого мало, – искренним тоном сказал он. – Где ты живешь?

Она указала:

– На другой стороне коридора.

– Так, – проговорил он, вспомнил ту ночь, которую провел в слезах, и со смущением отодвинул воспоминание на задворки памяти. Отвернулся, разыскивая новую тему разговора, любую тему. – Слушай, давай пройдемся.

– Хорошо. – Неужели он заметил в ее голосе облегчение?

Они покатались на «американских горках», полакомились сахарной ватой, потанцевали на открытой площадке. Он удивлялся вслух, где это научился так хорошо танцевать. Но о том, что его тревожило, не упоминал до позднего вечера. В тот день общество Джейни впервые по-настоящему радовало его, этот вечер был не рядовым днем в их жизни, в нем господствовала Возможность. Он никогда еще не видел ее такой веселой, стремящейся покататься на этом и том, попробовать то и это и пройти подальше, чтобы осмотреть, что такое там есть, не слышал такого задорного смеха.

Смеркалось. Опершись на перила балюстрады, они стояли возле озера и глядели на купающихся. На берегу там и сям сидели парочки. Гип улыбался, переводя взгляд от одной пары к другой, и готов был пройтись по их адресу, чтобы посмешить Джейни, однако, обернувшись, был остановлен странной завистью, смягчавшей ее напряженные черты. Эмоциональный порыв, неопределенный и деликатный, заставил его немедленно отвернуться. Отчасти это движение было порождено признанием ценности ее обращения внутрь себя и нежеланием мешать ей; с другой стороны, он вдруг понял, что, полностью посвятив ему свою жизнь, она могла хотеть и чего-то другого. Это к нему жизнь вернулась со всеми своими целями и желаниями в тот самый день и час, когда Джейни вошла в его камеру. До этого мгновения ему даже в голову не приходило, что прожитая ею четверть века не была чистой страницей, как у него самого.

Почему, собственно говоря, она стала спасать его? Просто решила совершить благородный поступок? Но все-таки почему для этого выбрала именно его?

Что нужно ей от него? Нечто, погребенное в той, забытой его жизни? Если так, он безмолвно поклялся себе в том, что отдаст ей все, что она пожелает. Ведь нет и не может быть на свете вещи более ценной, нежели жизнь, которую она заново открыла для него.

Но что она ищет?

Взгляд его вновь обратился к вечернему пляжу, усеянному звездочками влюбленных пар; каждая – свой замкнутый мирок, в гармонии с остальными скользящий по своей собственной орбите… Влюбленные… ему приходилось ощущать на себе прикосновения любви. Память о них пряталась в тумане, он не смог вспомнить, где, когда и с кем это было… но существовало же все это вместе с тем старым-старым рефлексом – пока я не найду его и… – однако мысль снова ускользнула от него. Чем бы ни было это неведомое, оно значило больше, чем любовь, брак, работа или полковничий чин. (Полковничий? Неужели когда-то он хотел стать полковником?)

Тогда, быть может, ее осенила любовь? Джейни влюбилась в него… увидела, была поражена чувством как молнией, возжелала его, и решила добиться таким вот способом. Ну и тогда! Если она хочет именно этого…

Зажмурив глаза, он представил себе ее лицо, голову, склоненную в полном ожидания внимательном молчании, сильные тонкие руки, гибкое тело, чарующий голодный рот. Перед умственным взором его пробежала последовательность кадров, отснятых камерой здорового мужского ума, однако занесенных в разряд архивных: очертания ног Джейни, обрисовавшихся на фоне окна под пестрым облачком ее цветастой свободной шелковой юбки. Джейни в крестьянской блузе, острое копье утреннего солнечного луча гнется и липнет к ее нагому плечу и мягким выпуклостям грудей. Джейни в танце, никнущая к нему так, как если бы он и она были золотыми листиками электроскопа. (где же это он видел… где работал… что это – электроскоп? Ах, конечно же! В… – но мысль исчезает). Фигура Джейни, едва различимая в кипящей тьме, мерцающая белизной под пеленой нейлона, мешающейся с его едкими слезами… она держит его за руки, и он успокаивается.

Нет, Джейни не добивалась его – ни в неразлучных прогулках, ни в умиротворяющем покое совместных трапез, ни в долгом молчании вдвоем. Ни слово, ни жест, ни прикосновение не выдавали романтического увлечения. Любовь, даже потаенная и безмолвная, требует, жаждет, добивается. Джейни не требовала ничего. Она только… только ждала. И если она похоронила в его прошлом какую-то тайну, то не допытывалась – просто оставалась с ним рядом, чтобы не пропустить ее, если она вдруг вынырнет на поверхность. И если ей нужно нечто из того, чем он был, из того, что он делал, почему она не допытывается, не расспрашивает, не выведывает, как то делали Томпсон и Бромфилд? (Бромфилд? А это еще кто такой?)