Скука - Альберто Моравиа

Я взглянул на мужа, который сидел молча, подавлен­ный и расстроенный, и только ворочал своими полными ужаса глазами да подбирал пальцами хлебные крошки; и тут передо мной вдруг блеснула догадка, которая делала вполне объяснимой его столь легко вскипевшую ярость. А именно: он нюхом чувствовал, что между Балестриери и Чечилией что-то было, по крайней мере он понимал, что Балестриери питал к ней отнюдь не отцовские чув­ства. И именно это он и выкрикнул в лицо жене, которая поспешила подставить на место дочери себя, заявив, что ее муж, будучи ревнивым, воображал, будто Балестриери ухаживал за ней.

Оставалось узнать, почему мать пожелала скрыть от меня настоящий смысл его слов. Чтобы не довести до моего сведения это обвинение, казавшееся ей постыд­ным и безосновательным? Или потому, что у нее, как говорится, было рыльце в пушку и она извлекала выгоду из небескорыстной щедрости Балестриери, пусть даже и не замечая, что они с Чечилией были любовниками? Или потому, что она с самого начала знала о связи дочери со старым художником и сознательно принимала подарки и знаки внимания?

Все три предположения, как я сразу же заметил, вы­глядели весьма правдоподобно, хотя и были очень разны­ми, так сказать, разной степени тяжести. Перебирая эти мысли, я смотрел на Чечилию и лишний раз приходил к убеждению, что все, обнаруженное мною во время этого визита, в сущности, никак ее не затрагивало. Даже в худ­шем случае, то есть в том случае, если мать знала об их связи и с согласия дочери извлекала из нее материальную выгоду, я не мог бы сказать, что узнал о Чечилии что-то существенно новое. И все это по той простой причине, что в своей семье Чечилия жила так же, как среди мебели своего дома, то есть как сомнамбула, не замечая ничего вокруг.

Завтрак кончился неожиданно. После того как каж­дый из нас съел по маленькому красно-зеленому яблоку, отец вдруг поднялся и неверными шагами, волоча ноги в длинных широких брюках, которые казались пустыми, вышел из гостиной, чтобы появиться мгновение спустя уже в плаще, слишком для него широком, в огромной, как будто не своей, шляпе, закрывавшей ему пол-лица. Он поприветствовал меня издали, помахав рукой, и по­том добавил что-то, указывая на окно, слабо освещенное солнцем.

— Он говорит, что идет гулять, — сказала мать, тоже подымаясь. — И я должна идти с ним. Мы немного прой­демся, потом я отведу его в кино и там оставлю, потому что в четыре открывается магазин. Да, профессор, поду­мать только — человек в таком состоянии, но что делать, это мой крест. — Она сказала еще несколько фраз в этом духе, пока муж, похожий на пугало, ожидал ее на пороге, потом попрощалась со мной, велела Чечилии, уходя, хо­рошо запереть дверь и вышла. Муж вышел следом. Из прихожей некоторое время еще доносился ее голос — она что-то говорила мужу, потом дверь захлопнулась, и стало тихо.

Чечилия и я продолжали сидеть на своих местах дале­ко друг от друга вокруг разоренного стола. Я сказал, по­молчав:

— И ты хочешь, чтобы я поверил, будто такие родите­ли способны ворчать по поводу того, что мы слишком часто видимся?

Я увидел, как она поднялась и, не говоря ни слова, принялась убирать со стола. Это был ее способ отвечать на щекотливые вопросы. Но я стоял на своем:

— Ты хочешь, чтобы я поверил, будто такой отец и такая мать действительно способны ворчать по этому по­воду?

— А что в них такого особенного, в моем отце и ма­тери?

— Ничего особенного. Как раз все очень обычно.

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что они показались мне не такими уж стро­гими.

— И тем не менее они ворчали из-за того, что я слиш­ком часто у тебя бываю.

— Может быть, отец и ворчал, но мать — нет.

— Почему мать — нет?

— Потому что твоя мать знала о Балестриери. И если она не ворчала по его поводу, чего ради она должна вор­чать из-за меня?

— Я уже говорила тебе, что она ничего не знала.

— А если она ничего не знала, зачем тогда она сего­дня неправильно передала мне смысл сказанного твоим отцом?

— Как это?

— Ты что, думаешь, я ничего не заметил? На самом деле отец сказал, что Балестриери ему не нравился, пото­му что он ухаживал за тобой, а мать решила заставить меня поверить, будто Балестриери ухаживал за ней. Разве не так?

Она поколебалась, потом неохотно сказала:

— Ну, допустим, так.

— А тогда я тебя спрошу: если твоя мать действитель­но не знала о твоих отношениях с Балестриери, какой ей был смысл заставлять меня думать, будто Балестриери ухаживал за ней?

Она ответила очень просто:

— Да потому, что это правда.

— Что правда?

— Я действительно велела Балестриери поухаживать за мамой, чтобы она не заметила, что он влюблен в меня.

— Очень умно и очень хитро. И твоя мать поверила, что Балестриери ухаживает за ней?

— Еще как поверила!

— Но отец, конечно, нет, правда?

— Да, отец не поверил.

— Почему?

— А он однажды нас застал — меня и Балестриери.

— И что же он видел?

— Он видел, как тот меня целовал.

— И ничего не сказал матери?

— Нет, он ей сказал, но мама не поверила, потому что Балестриери уже ухаживал за ней, и она сказала папе, что он все это выдумал из ревности.

— И после этого Балестриери продолжал приходить к вам в дом?

— Да, но мы стали осторожнее. Тем более что в конце концов папа почти поверил, что ему тогда просто поме­рещилось. Но он продолжал ненавидеть Балестриери. И как только его видел, уходил из комнаты.

Со стола было убрано. Теперь Чечилия расставляла стулья. Когда она проходила мимо, я за руку притянул ее к себе и усадил, сопротивляющуюся и рассеянную, к себе на колени.

— Итак, — сказал я, — сейчас мы поедем в студию?

Я увидел, что она взглянула на часы у себя на запя­стье. Потом сказала:

— Я жду звонка.

— При чем тут звонок?

— От звонка зависит, поедем мы в студию или нет.

— Кто должен тебе звонить?

Она смотрела на меня некоторое время каким-то не­понятным, словно бы изучающим взглядом, потом ска­зала:

— Мне должен позвонить один кинопродюсер, чтобы назначить встречу. Если это будет скоро, боюсь, что се­годня мы к тебе не поедем.

Я ни на минуту не усомнился в том, что она лжет. Об этом говорила сама ее интонация, слишком натуральная. Такой натуральности можно достичь лишь тогда, когда лжешь. Я сказал:

— Почему ты не хочешь сказать правду? Ведь это ак­тер должен тебе звонить.

— Какой актер?

— Лучани.