Папа - Татьяна Соломатина

Мимо ходят нарядные люди. В этом южном приморском городе по Приморскому бульвару люди всегда ходят нарядные. Здесь вообще слишком нарядные люди. Слишком яркие. Их как-то слишком много, и они сильно рябят в глазах. И они говорят, говорят, говорят… И жестикулируют.

Две молодые девушки. Манерно растягивают слова так, как они сейчас их все манерно растягивают. Это ужасно, но сегодня меня ничто не раздражает. Как ничто не раздражает наблюдателя. А созерцатель – так и вовсе получает удовольствие. Одна из них плотно сбита, и кой чёрт сказал ей, что арийские бёдра совместимы с мини-юбкой? Видимо, тот же чёрт, что заставил её стройную подружку нацепить штаны, которые моя дочь называет, пардон, «двое насрали, один на жопу натянул». Они очень гармоничны, эти гундосящие нелепые подружки. Они обсуждают мальчиков. Молодых людей. Или, как на форумах глянцевых журналов принято называть эту форму жизни, – «молчелов». Да. Есть парни, есть мужчины. Есть даже бармены. А есть молчелы. Парни, мужчины и даже бармены встречаются с девушками, женщинами и, например, студентками. Молчелы встречаются с девушками, всё знающими о психологии отношений. Такие девушки читают советы стилистов и очень любят давать советы своим подружкам:

– Я ей говорю: «Так ты ему скажи!»

– А она что?

– А она молчит, как что-то с чем-то!

Две еврейки сильно элегантного возраста. Обе выкрашены под каштанок. Обе с усиками. Обе не спешат:

– Ему в следующем году поступать, так мы ищем связи.

– Да какие сейчас связи? Сейчас были бы деньги!

– Сейчас надо и связи, и деньги.

– Так то и раньше так было.

– Так я же тебе и говорю, что ничего не изменилось, так мы ищем связи…

Он и она. Муж и жена. Он – тощий и вихляющийся. Она ему по плечо, и сразу видно, что ассистент кафедры. Из таких – из главных по бумагам. Он на чём-то настаивает и нервничает. Нервничает потому, что она уже давно приняла решение и альтернативного развития событий не будет:

– Я тебе русским языком говорю!..

– Я неделю подряд переводила тесты с украинского на английский! Я не понимаю твой русский!

Две молодые женщины. В по-южно-приморско-городскому ярких макияжах. Вышли просто прогуляться. В столице бы так пошли в ночной клуб. А тут так принято просто ходить по улицам. Обсуждают третью. Чем ещё занимаются женщины, собирающиеся вдвоём? Всегда одним и тем же – обсуждают третью:

– Она купила норковую шубу только потому, что дёшево. На три размера больше, чем ей надо, но дёшево.

– И что она с шубой делает?

– Она шубу перешивает. Она уже три раза шубу перешивала, и каждый раз с неё брали столько, что та шуба ей уже не норковая, а золотая.

Высокая, стройная, лет пятидесяти. Размахивает сигаретой, говорит в телефон:

—Он не может заменить в кране прокладку. Я ему говорю, ты же капитан! Ты такое огромное судно ведёшь по океану! Это же столько воды – соображать надо. Как ты можешь соображать, если ты не можешь поменять в кране прокладку?! С ума сойти! Махину железа – может, а прокладку поменять – не может! Я таки сделаю ему много воды!

Пожилые он и она. Неспешно, под ручку. Он рассеянно слушает. Она рассказывает ему новости о дочери знакомых их знакомых:

– Они родили мальчика в первом роддоме, так им это столько обошлось, что они могли купить много мальчиков из Африки, как Анджелина Джоли!

Слегка истеричная в своей заботе бабушка, сильно противный капризный мальчик:

– Ба-а-абушка, купи маро-о-о-ожено!

– Шо?

– Ба-а-абубшка, купи маро-о-ожено!

– Шо?!

– А если я расскажу, шо мама про тебя говорит, купишь?..

Опять две подружки. И опять о третьей:

– Стелка дура и не лечится!

– Ой, если бы это лечилось, где бы были мы, умные?!

И снова две пожилые еврейки. Что бы там ни говорили, они таки не все уехали:

—Он хороший мальчик. Только сильно некрасивый. Я уже столько раз знакомила его с девочками. Так они сильно пугаются и не видят, какой он хороший мальчик. Надо найти ему хорошую сильно некрасивую девочку. У вас нет хорошей сильно некрасивой девочки на примете?

Они всё равно так говорят. Они неисправимы. Какой бы язык ни был официальным в этом южном приморском городе и как бы ни гомогенизировались, ни унифицировались национальности, его населяющие, – они всё равно так говорят. Это уже выше геополитических процессов.

Я люблю сидеть на Приморском бульваре и смотреть в спину Дюка. В левой руке у него лопатка, чтобы переворачивать рыбу, а правой он придерживает сковородку. Мало ли что они там, жители и гости, видят с фасада. Я-то знаю, что Дюк жарит рыбу. И рыба эта никогда не кончится. Рыба будет. Жарьте, Дюк! Я с надеждой смотрю в вашу гордую, несгибаемую, купоросную спину. Три-четыре дня в году. Только три-четыре дня в году. Я приезжаю сюда именно за этим. За тремя-четырьмя днями гордой купоросной несгибаемости. Даже за морем я езжу не сюда.

– Привет!

О, чёрт! Мой отец. Ну разумеется. Я же сама его сюда пригласила. «Галочная» часть программы. Несчастная текила давным-давно выветрилась. Надо немедленно заказать ещё.

– Привет, папа!

Мы даже не целуемся. Мы никогда не целовались. У меня очень хороший отец, но мы никогда не целовались. Это не было частью программы. И естественным порывом тоже не было. Я не скажу, что это нехорошо. Всё это вообще глупости. Даже в детстве. И уж тем более в сорок четыре. Есть дети, у которых не было ни матери, ни отца. И их никто не целовал. И ничего, выросли. И многие даже многого добились. Оставим глубокий разбор недополученных поцелуев для психологов.

Мы даже не целуемся, потому что мне есть с кем целоваться, а мой отец просто-напросто не умеет. Не знает, что такое нежность. Поздно кого-то чему-то учить в семьдесят восемь. Да, моему отцу семьдесят восемь лет. Можно наговорить банальностей о том, что он старик. Люди любят говорить банальности о малышах и стариках. Малышам всё можно, а старикам всё прощается. Ерунда! Не всё можно малышам. Малышам можно только то, что можно малышам. Старикам далеко не всё прощается. Но мне нечего прощать моему отцу. Как нечего прощать сентябрьской погоде. Живёте ли вы в южном приморском городе или в северном столичном – вам совершенно нечего прощать сентябрьской погоде. Она такая, какая она в сентябре, и ваше дело – к ней приспособиться. Или переехать в более подходящее для вас место. Но вам совершенно нечего прощать что-либо сентябрьской погоде. Как мне нечего прощать моему отцу, моей матери и всем тем, кто был в моей жизни. Моему отцу семьдесят восемь, и он в отличной физической форме. Чего, увы, уже не скажешь о форме ментальной. До маразма ему пока далеко, но он рассеян. Впрочем, он всегда был рассеян.