Улыбка Катерины. История матери Леонардо - Карло Вечче

мед, но поднести пальцы ко рту уже не могу: они так и остаются внизу, поглаживая другой рот, который, как я вдруг обнаруживаю, вырос у меня между ног, и на приоткрытых губах этого рта, будто на набухших сотах, выступают новые капли меда. Потом я закрываю глаза и дальше уже ничего не помню.

К пятнадцати я считаюсь samoy krasivoy devushkoy в деревне, и потому ни один парень не может набраться смелости ко мне посвататься. Когда я иду в церковь помолиться Пресвятой Богородице, именем которой крещена, и ее pokrovu, хранящему меня, то всегда благоговейно целую святую икону. Но стоит мне выйти в поле, я тотчас же срываю с головы цветастый платок, и длинные черные волосы свободно ниспадают на плечи и спину. Янтарного цвета глаза на узком лице невелики, но зорки, как у лисицы. Я выше других девушек, крепкая, а летом частенько вижу, как покачиваются мои груди под посконной рубахой, поверх которой у нас в жаркие дни не принято ничего надевать, и как натягивают ткань соски.

Купаясь в солнечный день в речке вместе с подружками, я не стыжусь своей наготы. Парни, спрятавшись в камышах, вечно подглядывают за нами: думают, мы этого не знаем, но мы все прекрасно видим и, плескаясь, нарочно трогаем себя, заставляя их страдать еще сильнее. Мы видим даже, как они там, за камышами, тоже себя трогают, чтобы высвободить семя, которое так их мучает. Если же я обнаруживаю, что какая-то точка моего тела доставляет мне слишком большое удовольствие, я никогда не касаюсь ее сама, позволяя сделать это другим девушкам, на речке или в banje, где наши тела становятся еще белее, будто растворяясь в клубах горячего пара; а подружки все шутят: вот тут тебя женишок потрогает, и тут, и тут.

Но вот настает священный день Ивана Купалы, когда солнце замирает в летнем небе, словно хочет задержаться подольше, украв часы у ночной тьмы. Вечером, в одной только длинной и тонкой льняной рубахе, босая, с распущенными волосами, украшенными венком из полевых цветов, я вместе с семьей выхожу на приречный холм. Обряд начинают сжиганием стеблей полыни, чтобы отпугнуть злобных rusalok, и пением гимнов в честь великого святого Купалы, Иоанна Предтечи, крестителя Христа: да будет он милостив и да приоткроет в эту колдовскую ночь завесу грядущего.

С приближением темноты мужчины разжигают большой костер из березовых поленьев. Вокруг огня заводят хороводы, все ускоряя шаг. В центральном круге, раскрасневшись от жара, скачем босиком мы, девушки, на глазах парней обращаясь в лесных духов. Хоровод кружит, кажется, целую вечность, но мы не замечаем ни усталости, ни царапин на ногах. Венки падают на землю, длинные волосы колышутся вслед движениям тел. Мужчины, обнажившись по пояс, словно охотники, обступившие добычу, все теснее смыкают круг. Сила, самый красивый парень в деревне, берет меня за руку, и мы вместе прыгаем через очищающее пламя. Праздник продолжается песнями, сказами, гаданиями и ритуальным распитием myedovukhi у костра. Потом и парни, и девушки, раздевшись донага, спускаются к реке. Погрузившись в воду, мы смываем все наши грехи, игриво брызгаемся, плаваем как rusalki, нисколько не боясь этих озорных, но смертоносных созданий, ведь каждому известно, что по весне они покидают воды, скрываясь до осени на ветвях самых высоких деревьев.

Вдруг по спине бежит холодок, будто из реки вынырнул злобный водяной. Оборачиваюсь и вижу позади нечто огромное, бесформенное. Это человек на коне, за ним другой, множество людей. Они, словно волки, не издавая ни звука, мчатся во тьме по берегу к нам и к тем, кто в счастливом неведении по-прежнему стоит у костра. Слышен одинокий крик, потом сразу несколько, одни вопят в страхе, другие – чтобы, подобно диким зверям, заставить добычу оцепенеть от ужаса, прежде чем вонзить в нее когти. Кто-то пытается бежать в сторону деревни, но тут одновременно вспыхивают десятки факелов, и всю поляну, от излучины реки до опушки леса, окружает жуткое огненное кольцо, которое сразу же начинает смыкаться, отрезая пути отхода. Прежде чем потерять сознание, я чувствую, как мое обнаженное тело, едва успевшее очиститься огнем и водой, хватают сильные руки. Они рывком поднимают меня и быстрее ветра уносят прочь.

Долгие дни, как две капли воды похожие один на другой, узкие лодки плывут вниз по течению. На берегу то и дело возникают всадники в тюрбанах или остроконечных шлемах, а когда и вереницы скованных цепью мужчин, медленно бредущих по пыльной степи. В лодке, не считая кормчего, что едва ворочает длинное рулевое весло, сгрудились одни только дети, девушки и женщины, одетые в грубые холщовые рубашки и тоже скованные цепью. Разнообразят череду бесконечных дней лишь короткие остановки, чтобы мы могли выбраться на твердую землю, съесть по куску черного хлеба и немного вздремнуть. Крутые берега понемногу расходятся, делаются ниже, лес редеет, течение замедляет бег. За очередной излучиной река уже шириной с озеро, а вдалеке видны костры и знамена большого татарского стана. Едва лодка причаливает, нас разделяют. Маленьких детей уводят под истошные крики матерей. Девушек и женщин раздевают донага и выстраивают в ряд для осмотра вождями Орды, которые, отобрав часть пленниц себе, велят пересадить остальных в лодки побольше.

Все это будто не со мной, будто во сне: цепи, случайные касания других тел, рыдания, молитвы, застойная вонь мочи и испражнений со дна лодки, непроницаемые глаза мужчин с жестокими лицами, щелканье кнута, руки, ощупывающие тело, которое больше мне не принадлежит… Я сижу, почти не двигаясь, словно мертвая, убаюканная мерным покачиванием лодки и непрестанным копошением вокруг. А может, я и в самом деле мертва и все прочие женщины тоже; может, уже наступил Судный день и всадники на берегу – это всадники Апокалипсиса, а те смуглые, с черными бородами и налитыми кровью глазами, вооруженные кнутами и крючьями, – вовсе не люди, а демоны, волокущие нас в ад?

Иногда я тайком поднимаю правую руку и трижды осеняю себя крестным знамением, привычно спускаясь ото лба к пупу, а после поднимаясь к правому и левому плечу, и шепотом призываю на помощь Пресвятую Богородицу, чье имя ношу. Время от времени кормчий дубасит нас веслом: не из беспричинной жестокости, а чтобы проверить, теплится ли еще в этих телах жизнь. Если же кто-то не шелохнется и веки его остаются сомкнутыми, а дыхание более не исходит из полуоткрытого рта, тело выбрасывают за борт: холщовый куль бесшумно уходит под воду, и мы лишь изредка успеваем заметить в темном водовороте клубящееся