Место преступления – тело. Судмедэксперт о подозрительных смертях, вскрытиях и расследованиях - Мэри Кэссиди

Ее отделение не было завалено трупами в привычном понимании: многих так и не нашли, других разорвало на мельчайшие кусочки. Перед экспертами предстала самая большая головоломка в истории, нужно было собрать тысячи тел. Семьям предстояло долгое ожидание. Основная работа легла на плечи антропологов, они и по сей день разбираются с кусочками тканей и осколками костей, найденных в окрестностях башен-близнецов. Когда стоишь на том месте, тебя будто затапливает холодная трезвость: столько утраченных жизней, столько разрушенных семей. Судебно-медицинское сообщество довольно небольшое, но мы всегда стараемся помочь там, где это необходимо.

Тем временем я прибыла на место преступления в Голуэй. Мы собрались там, чтобы расследовать смерть пожилой женщины, хотя все наши мысли тогда были далеко за Атлантикой. Независимо от того, какое количество смертей обрушилось на Нью-Йорк, наше дело – убедиться, что мы уделили все свое внимание погибшей женщине.

Ее домик был простым и незамысловатым. Кухня-гостиная в беспорядке, женщина лежала на полу, вокруг головы натекла лужа крови. Печальное зрелище. На голове имелась рана, а рядом лежало оружие: сломанная ножка от стула. За преступником далеко ходить не пришлось: это сделал ее сын.

Каждые несколько лет случается подобное: отпрыски убивают собственных родителей. Я сталкивалась с такими сыновьями дважды: дело семьи Слэйтор в 2007 году и дело семьи Каддихи в 2014-м. В обоих случаях родители были в возрасте и жили далеко от соседей. Слэйторов застрелил их сын, после чего покончил с собой. Ружье было под рукой и на него имелось разрешение. Семью Каддихи зарубили топором – и снова доступное оружие. Джулиан Каддихи предстал перед судом, но был признан невиновным «по причине безумия». Очевидно, что и Джулиан Слэйтор был не в своем уме, когда убивал. Но что бы ни послужило спусковым механизмом, такие убийства обычно жестокие.

По поводу ментального здоровья и темы суицида ведется много споров. Семье тяжело понять, почему это происходит, но как кто-то может вникнуть в проблему, если с ним такого не случалось?

Шок, который мы испытываем, узнав о том, что кто-то покончил с собой или убил своего супруга или родителя, не сравнится с шоком от того, что родитель может убить собственного ребенка. Мы запрограммированы защищать свое потомство. Пожалуй, самый сложный аспект моей работы – дела об убийствах детей. Мне не приходилось сталкиваться с детскими смертями в своей семье. И даже во времена учебы я не попадала в такие ситуации, когда пришлось бы задуматься, что мы не всегда можем предотвратить смерть, какими бы хорошими врачами мы ни были. Возможно, меня ослепляло желание верить, что я смогу изменить что-то к лучшему, вылечить больных. Даже на стажировке у патологов я понимала, что существуют болезни или генетические аномалии, которые провоцируют детскую смертность, но никогда не сталкивалась с этим в жизни…

До того дня, когда я поехала в Йоркхилл, в педиатрическую больницу в Глазго, на три месяца, необходимые для завершения моего обучения. Я устроилась в отделение педиатрической патологии, чтобы подготовиться ко второй части экзамена в Королевском колледже. До того момента детская смерть представлялась мне эфемерной – трагичной и душераздирающей, но смотрящей на меня только со страниц учебных справочников. В отделении обычно вскрытия проводились по утрам, а хирургические вмешательства днем. Под хирургическим вмешательством понималось удаление небольших кусочков ткани в диагностических или терапевтических целях. На тот момент я уже три года обучалась гистопатологии и интересовалась аутопсией. Мир судебной патологии еще не распахнул передо мной свои двери, когда я оказалась в педиатрии. Но, возможно, тогда и зародилась мысль об этой сфере.

Я вошла в чуждый мир: в нем все оказалось будто бы сжатым – это как пойти в начальную школу уже взрослым человеком, когда вдруг осознаешь, что все стулья и парты крошечные, хотя когда-то казались такими большими и внушительными.

Эти крохи не видели даже солнечного света – либо видели только из окон больницы. Но я пришла учиться, поэтому сглотнула ком в горле и взяла себя в руки. У меня разрывалось сердце, когда приходилось иметь дело с выкидышами, замершими беременностями, детьми с врожденными пороками, надежды на выживание у которых не было, или смертями во время восстановительных операций. Но именно там я лично убедилась в силе и мужестве тех, кто потерял близких, и поняла, что моя работа заключалась не в том, чтобы горевать вместе с ними, а в том, чтобы попытаться дать ответы на их вопросы. Почему он умер? Почему операция не прошла успешно? Это моя вина? Может ли это случиться с другим ребенком? Могу ли я иметь еще детей?

Лишь однажды я позволила маске профессионализма сойти с лица. В тот день я пришла в небольшую часовню, где родители ждали необходимого опознания тела. Я всегда говорю студентам, что при встрече с семьями они должны помнить: родители смотрят на них как на врача, который возьмет ситуацию в свои руки, и они там для того, чтобы помочь. Я должна была предоставить семье информацию, что смерть случилась внезапно, вероятно, это «смерть в колыбели», как тогда говорили. Но при проверке документов я не заметила, что заполненных форм две. Открыв двери, чтобы поздороваться с родителями и утешить их, вместо одной люльки-переноски я увидела две. Два одинаковых ребенка, две одинаковые люльки; вскрытие показало, что в обоих случаях произошла «внезапная детская смерть». К такому я не была готова. Маска профессионализма треснула, и я вместе с ней. Рядом со стойко переносившими новости родителями я – врач – совсем расклеилась.

К счастью, «настоящий» патолог, профессор Ангус Гибсон, догадался проверить, как там дела у его стажера. Меня быстро вывели из часовни. Он справедливо объяснил мне, что я усугубила ситуацию, – это стало для меня важным уроком. Когда дело касается детских смертей, убедитесь в том, что все подготовлены: иногда вам придется побыть тем самым ответственным взрослым.

Я многому научилась за те три месяца. Тогда я и представить не могла, что связи, которые установились в педиатрическом отделении, помогут мне после, когда я стану работать судебным патологом. Осознание того, что я могу работать с детскими смертями, сослужило мне добрую службу в карьере судмедэксперта, потому что я очень редко позволяла себе расплакаться в морге. Такое случилось, когда я порезала руку во время вскрытия. Я не заметила, как лаборант убрал одноразовый нож для мозга и заменил его острым новым лезвием, когда я взвешивала почку. Когда я взяла вторую, то, держа ее в левой руке, хотела разрезать, чтобы изучить внутреннюю структуру. Лезвие легко прорезало почку и руку. Тогда я заплакала. Я впервые порезалась на работе, хотя больше 30 лет имела дело с острыми лезвиями.