Лунный парк - Брет Истон Эллис

Поборов первоначальное удивление (ведь все, что я помнил о Митчелле, ограничивалось слухами, что это он инициировал длительную связь с Полом Дентоном, другим нашим однокашником), я припомнил девицу по имени Кэндис, с которой он подтусовывал последние пару семестров, прежде чем поступить в аспирантуру Колумбийского университета, где на ступенях юридической библиотеки и познакомился с Надин, копией той сытной блонди, с которой встречался еще студентом. Когда этим летом мы восстановили знакомство на шашлыках в парке Горацио, где собралась вся округа, он сделал вид, будто перепутал меня с Джеем Макинерни, и так ему понравилась эта вяленькая шуточка, что, представляя меня соседям, он повторил ее еще несколько раз, но поскольку те книг особо не читали, они не могли «приколоться», и Митчелл наконец понял, что оценить его остроумие некому. Никто из нас не жаждал узнать друг друга поближе или же пуститься в воспоминания о Кэмдене и полном сексуальных подвигов прошлом, даже ради наших сыновей, которые волею судеб оказались лучшими друзьями. С другой стороны, Джейн производила на Митчелла слишком сильное впечатление, чтоб он отважился на какое-либо гусарство. Мы стали старше, мир вокруг нас изменился, и в присутствии Джейн эго Митчелла съеживалось до крайней степени, что нередко наблюдается у мужчин, попавших в ближний круг общения кинозвезды. Образ крутого пофигиста, который Митчелл пестовал в Кэмдене – изысканная двусмысленность, принадлежность к богеме, Рождество в Никарагуа, футболки с провокационными слоганами, пунш, который он спрыснул кислотой, здесь присунул, там прокинул, – все это как будто стерли с его жесткого диска.

Конечно, многое объяснялось возрастом, однако причиной настолько полного перерождения был глубокий нырок в провинциальную жизнь (на Манхэттене до сих пор полно мужчин моего возраста, чей образ жизни сохранил черты юношеского экстремизма). Красавчика, искателя нетривиальных сексуальных приключений подменили мужичком под сорок, рабски преданным моей жене.

Это не ускользнуло от Надин, и теперь, когда мы встречались все вместе на каком-нибудь родительском собрании или, как сегодня, за ужином, она держала Митчелла на коротком поводке. Мне же было наплевать: у меня были свои наклонности, к тому же я знал, насколько все это не интересовало Джейн. То было неизбежное следствие раннесреднего возраста, скуки и наличия красивой жены. Когда же Надин принялась беззастенчиво флиртовать со мной, вся накатанная тривиальность провинции обескуражила меня и порядком остудила энтузиазм, который я испытывал, начиная новую жизнь, пытаясь сделать из себя ответственного взрослого мужчину, каким, возможно, я не стану никогда.

Попрощавшись с детьми (поскольку Робби прилип к гигантской плазменной панели и смотрел «1941», он едва обратил внимание, Сара же сидела в другом конце комнаты и повторяла контрольные вопросы к «Повелителю мух»), мы вышли на Эльсинор-лейн, и по пути к дому Алленов Джейн терпеливо напомнила мне, как кого зовут и кто чем занимается, поскольку моя забывчивость в здешнем обществе почиталась за моветон. Митчелл ко всему работал в банке и занимался инвестициями, Марк Хантингтон строил поля для гольфа, Адам Гарднер был из приблатненных, чья карьера в области переработки отходов была покрыта густым туманом, – обычные папаши, живущие в мягком обманчивом свете созданного нами благосостояния, в обществе жен, обладающих всеми качествами красивых женщин, чья основная забота – облегчить восхождение наших совершенных детей. Подул ветерок, и по асфальту зашуршали листья. Джейн взяла меня за руку и прильнула к плечу. Я чуть-чуть отстранился, чтоб она не почувствовала, как из кармана у меня выпирает мобильный.

Дверь открыл Митчелл, он крепко обнял Джейн и заставил меня постоять с протянутой рукой, прежде чем пожал ее. Мы пришли последними, и Митчелл поторопил нас в гостиную, где Зои с Эштоном готовились показать взрослым позы йоги, которым они научились на прошлой неделе. В безбрежной гостиной мы кивнули Адаму и Мими Гарднер, Марку и Шейле Хантингтон и стали наблюдать, как Зои минут пять притворялась деревом, а Эштон демонстрировал впечатляющие дыхательные упражнения в собачей позе полулежа. (Эштон, казалось, недавно плакал – глаза красные, лицо опухшее – и покорно делал, что сказано, явно не по собственной инициативе, хотя временами я и списывал его страдальческий вид на ушную инфекцию.) Они оба сделали стойку «пистолетом», после чего свернулись в «позу камня». В финале Зои с Эштоном встали на головы на подушках и стояли так, пока взрослые не зааплодировали. «Как это мило», – пробормотал я Надин Аллен, которая, как оказалось, стояла рядом и чья рука покоилась у меня на пояснице. Она щедро улыбнулась (фармакология клонопина) и протянула руку к Эштону, который, увернувшись резко, вышел из комнаты вон. Лицо Надин вспыхнуло беспокойством, но только на секунду, и снова приняло улыбчивую маску хозяйки вечера. Эпизод вышел очень выразительный. Я уже чувствовал себя больным и уставшим.

Дом Алленов – почти точная копия нашего: минималистские хоромы без единого пятнышка. В холле под высоким потолком висела похожая люстра, а этажи связывала такая же изогнутая лестница. Как только дети разошлись по своим комнатам, Митчелл стал принимать заказы на аперитив, и Джейн зыркнула на меня, когда я попросил водки со льдом, и я весело передразнил ее взгляд, когда, поколебавшись, она выбрала бокал белого вина, которого, я знал, ей на самом деле не хотелось, и вот мы расположились и стали болтать, потягивая напитки, и фоном звучала пластинка Берта Бакарака: узнаваемый китч, не без иронии проигранный по всем правилам, служил не только шпилькой в адрес наших родителей – способ вспомнить, какими буржуазными и недалекими они были, – он должен был расслабить и успокоить нас, перенеся в безмятежность детства, и для некоторых это было действительно бальзам на душу, как и меню – обновленная версия блюд, которые готовили наши мамы: котлета по-киевски (но с ямайским оттенком; даже не представляю, на что это может быть похоже), картофель о-гратан (но с сыром манчего) и здоровая сангрия семидесятых, которая, как и многие артефакты той эры, снова вошла в обиход.

Когда мы сели за стол, я принялся за опись присутствующих, и остатки моего хорошего настроения испарились, когда я понял, как мало у меня с ними общего – высокопоставленные папаши, ответственные и усердные мамочки; вскоре меня переполняли ужас и чувство одиночества. Меня смущало самодовольное превосходство, которое исходило от супружеских пар и пропитывало атмосферу (общие манеры, благостная рассеянность), связывало их невидимыми нитями – при том, что все пришли парами и выделываться было не перед кем. Болезненна была бесповоротность моего заключения: ждать «а вдруг» больше не придется и делать что захочешь, когда захочешь, больше не получится. Будущего больше не существовало.

Все в прошлом – там и останется. И я решил, что, поскольку я присоединился к этой группе совсем недавно и до сих пор не до конца понял ее ритуалы и обычаи, я и есть одиночка, аутсайдер, чье одиночество продлится вечно. Я до сих пор искренне удивлялся, как попал в этот мир.

Проявления формальны, чувства скупы. Разговор между коктейлем и ужином получился безжалостно сухим и чопорным, поэтому я заточил внимание на женщинах, тщательно сравнивая достоинства Мими с преимуществами Шейлы и добродетелями Надин, ведь все они были в моем вкусе (хотя и блекли в сиянии Джейн). Митчелл так и тянулся к моей жене, в то время как Надин все подливала мне сангрии, в которой, по-моему, не было ни градуса, и куда б я ни глянул – везде общепринятый прежде промискуитет был за сургучом устоявшегося брака, и от этого я почувствовал себя старым. Я стал представлять себе, как все мы устраиваем оргию (фантазия, не лишенная приятности, если принять во внимание, с каким усердием ухаживают за собой наши дамы), пока не услышал, как Мими Гарднер рассказывает о своей овчарке по имени Баскет.