Террорист из «Гринго» - Александр Мокроусов

была машина времени, думаю ни я, ни Елена сейчас не находились бы в салоне.

– А вот я все же вернулась бы в Россию. – Говорит Елена и я вспоминаю, что она ведь въехала в Турцию по российскому паспорту, вот он, через два от моего, в руке старлея. Еще один, похожий по цвету, бордовый, но все же чуть темнее, наверняка принадлежит повару-французу.

– А вот кстати, вас же из разных кают привели. – Лейтенант смотрит на меня, потом на Елену. – Максим Александрович, а почему вы находились в разных каютах со своей невестой?

Я смотрю на Елену, она смущенно опускает глаза.

– Товарищ старший лейтенант, разве у вас не было такого, что вы начинаете вечер просто как друзья, а утром девушка уже меняет статус ваших отношений на жених и невеста?

Старший лейтенант матерится. Разумеется по-русски. Очень изящно, так, как наверное умеют только военные или моряки. Или военные моряки.

– Эглит Елена Исааковна, «Роза пустыни» должна покинуть российские воды. Если вы так хотите, мы вас подбросим. Но не в Ялту, а в Севастополь.

– Пожалуй, я не отпущу свою невесту с такими моряками. – Говорю я и, глядя в глаза Пателю, делаю универсальный жест инфантильного мужичка, пожимаю плечиками, приподнимаю руки и всем своим видом говорю, что «ну так получилось».

Спустя пятнадцать минут я, Елена и десяток пограничников, проплываем дюжину метров между «Розой пустыни» и пограничным катером и пристаем к черному в лучах редких бортовых фонарей, борту.

Как только я оказываюсь на палубе, мое сердце радостно ухает, а моя нервная система говорит мне, что она все, ее в ближайшие дни не беспокоить.

Как только я ступаю на палубу, старший лейтенант, тот, который ударил меня в живот и который руководил солдатами на яхте, протягивает мне пластмассовый кирпич спутникового телефона со словами:

– Федор Михайлович на связи.

Глава 18

Старлей меня обманул. Мы не пошли в Севастополь. Уже через два с половиной часа мы входили в бухту между не высокими, но поразительно красивыми скалами Балаклавы.

Еще пятнадцать минут и мы причаливаем к одному из множества пирсов. Старший лейтенант еще раз просит у меня и Елены наши паспорта и ставит в них штампы о возврате домой. Я уже начинаю привыкать к подобному прохождению пограничных формальностей.

На часах четыре тридцать утра. Мы с Еленой сходим на берег. Свою сумку с вещами я оставил на пограничном катере. Я в кроссовках, джинсах, футболке и худи. На улице достаточно свежо, поэтому я натягиваю капюшон и поплотнее прижимаю локти к телу. В карманах только паспорт, кредитка и два телефона, мой «гражданский» Блекбери и «рабочий», кнопочный китаец.

На Елене все то же самое, только вместо худи на плечи накинут теплый солдатский ватник. В нем она смотрится особенно маленькой и, по детски, беззащитной.

На пустой в это время набережной стоят два «Лэнд Крузера». Номера я не вижу, но почему-то уверен, что они черного цвета. Перед машинами стоят два совершенно одинаковых парня, в джинсах и коротких зеленых куртках с меховой оторочкой капюшона.

– Вам сюда. – Стоящий у первой машины парень распахивает заднюю пассажирскую дверь и приглашает Елену.

По остаточному принципу делаю шаг ко второй машине. Мой швейцар, ничего не говоря, распахивает передо мной дверь. Я смотрю в салон и радуюсь, что успел поспать на яхте хотя бы пару часов.

Из салона огромного внедорожника к двери склоняется полковник, Федор Михайлович, с бутылкой темно-золотистого коньяка «Ай Петри» в одной руке и, почему-то высоким узким хрустальным бокалом-флюте, в другой.

– Смотри, Максим Александрович, как ты регионалов всполошил! – Полковник радостно, словно ребенок новую игрушку, крутит в толстых коротких пальцах тонкий изящный бокал. – Попросил местных в машину коньяк положить, и пару бокалов. Так они, вместо того, чтобы нормальный коньяк найти, чей-то домашний сервант раскурочили! Ох и попадет кому-то сегодня после дежурства от жены!

Я сажусь в теплый салон.

– Федор Михайлович, а что с Эглит?

– А черт его знает, Макс. – Очень серьезно, как будто это не он только что балагурил, отвечает полковник. – Честное слово не знаю. Ее сейчас в Москву спец бортом доставят. А там пятьдесят на пятьдесят. Либо в тюрьму за пересечение границы по поддельным документам, либо с почестями домой, в Израиль. Это зависит от текущего нашего с ними состояния. Но это другой отдел, у них там все так резко может поменяться…

Примерно через двадцать минут мы проезжаем мимо Севастополя. Слева видны бухты, начинающие просыпаться кварталы, уже снующие в море паромы и катера. К этому моменту я уже рассказал полковнику почти всю историю. Собственно, он был последним, кого я видел перед отлетом в Стамбул, он же первый, кого я вижу по возвращении. Уместить рассказ о чуть больше, чем тридцати часах, в саммари на двадцать минут совершенно не сложно.

За Инкерманом я начинаю откровенно клевать носом. Как мы подъехали к аэропорту Бельбек я, честно сказать, не заметил. Я спал.

Помните, я жаловался, что меня посадили на среднее кресло с неоткидывающейся спинкой в салон эконом класса Turkish Airlines и подали растворимый кофе? Об этом полете я, с грустью, вспомнил летя домой, в Краснодар. Я сидел на узкой железной лавке. Она тянулась на несколько метров вдоль борта самолета. Этот борт, имеющий, очень не анатомический, изгиб, и был спинкой. Вибрирующей и очень холодной спинкой. Она вся была в каких-то ребрах, головках болтов и выпуклостях, между которыми было невозможно втиснуться так, чтобы хоть что-то не начинало давить в самые чувствительные точки спины или боков.

Рядом со мной, касаясь моего правого бедра своим левым, сидел полковник. Я не отрывал свою ногу от прижимаемого ко мне мужского бедра, потому что это хоть как-то меня грело. Полковник, вероятно, чаще меня летал этими авиалиниями, потому что он заранее натянул на себя ватник и шапку-ушанку. А еще он благоразумно проигнорировал мой отказ от подобного комплекта и просто кинул мне на колени такую же как у него ватную телогрейку и шапку. Уже через пять минут после взлета я был искренне благодарен ему за то, что он не слушал мои возражения.

Так же о том, что он более опытный пассажир армейских транспортников, говорило то, что он ничего не говорил. Я попытался, сразу после взлета, поговорить с ним, рассказать свое видение дальнейших событий. Он даже вежливо подставил мне свое ухо, в которое я несколько минут орал на пределе своей громкости, пока мое горло не сообщило что