Про падение пропадом - Дмитрий Бакин

Четыре года он шел к берегу реки, не зная ее названия, не ведая даже о ее существовании, шел к апрелю, его середине, когда армии трех фронтов взяли в кольцо столицу вражеской страны, город, где, по тогдашнему его глубокому убеждению, он и найдет свой конец наряду с тысячами и тысячами таких же, как он, из тех двух с половиной миллионов солдат, что должны были участвовать в операции. И приодерские земли приняли огромные силы артиллерии, мотострелковых частей и пехоты, танков и самоходок. И шестнадцатого апреля в пять часов утра темнота содрогнулась и вознеслась на небеса, мгновенно вытесненная всепоглощающим огнем, словно плазма солнечного ветра лизнула Землю, перед тем как само Солнце безвозвратно поглотит ее, расплавит в своей водородно-гелиевой субстанции, нарушив череду планет. Разом ударили десятки тысяч орудий и минометов, и, оглушенный, он увидел, как утренний туман жался к поверхности реки; воздух и твердь земли сотрясали громоподобные удары крупнокалиберных гаубиц, слившиеся в нескончаемый раскат; вой реактивных снарядов, грохот пушек и минометов пригибали людей к земле, как шквальный ветер траву, сверху неслось штопорное, ввинчивающееся в уши жужжание и пронзительный свист, навылет поражавший мозг, а потом, через полчаса после начала артиллерийской подготовки, в течение которой было выпущено полмиллиона снарядов и мин, все вокруг залил ослепительный, мертвенно-белый свет, свет, который, казалось, полностью исключал жизнь и нес с собой гибель мира, — одновременно вспыхнули почти полторы сотни зенитных прожекторов, установленных цепью через каждые двести метров, направленные не вверх, а в сторону осаждаемого города.

Он попытался вызвать в памяти сам штурм, освобождение города, самые долгие недели в своей жизни, продвижение от дома к дому, от подвала к подвалу в дыму и пыли бетонной и каменной крошки, в густом запахе гари, вытеснившем не только запах пота и пороха, но и запах смерти, среди руин строений, что были возведены руками тех, с кем они так долго воевали, убивая и погибая, но в какой-то момент память изменила ему, и с трудом и страхом он осознал, что не может вспомнить то, что помнил еще вчера и даже сегодня, до падения, точно память подернул дым того разрушенного захваченного города, накрыл те далекие события, которые и сейчас были для него важнее судьбы цветов. Вспомнил лишь невысокого худощавого немецкого офицера, который вдруг появился в дверях наполовину уцелевшего дома безоружным, среди ураганной стрельбы, то, как надменно он встретил смерть; серую кошку с раздавленным мотоциклетной люлькой крестцом на одной из улиц, которая, перебирая передними лапами, крутилась вокруг оси, как секундная стрелка на циферблате в отсутствие минутной и часовой; и победу, когда, выпустив в небо автоматный рожок, он бесцельно брел по разгромленному чужому городу, глухонемой от счастья, покачиваясь, словно на голову обрушился десяток чугунных подков, среди солдат, широко открытые рты которых беззвучно кричали, а автоматы, дергаясь в грязных руках, беззвучно посылали свинец в облака.

На некоторое время он прикрыл слезящиеся глаза, а когда открыл их, вокруг что-то неуловимо изменилось: женщины и мужчина, оставшиеся с ним, пришли в движение, он услышал звук мотора и почувствовал запах выхлопных газов, а потом увидел, как на него медленно надвигается, затем останавливается белый борт с красным крестом, внося смятение в его угасающее сознание, потому что никогда еще его не обманывали так открыто; веки его опустились и поднялись в попытке избавиться от пленки слез, смятение исчезло, а пустые десны, не способные издать зубовный скрежет, крепко сомкнулись, сомкнулись отвердевшие вдруг губы, пресекая струйку горькой слюны, и ему показалось, что перед неправильностью увиденного спина наливается силой, а мозг возвращает к жизни незыблемое убеждение — крест должен быть черным, а красным должно быть знамя.

После прихода из армии Дмитрий довольно долго работал водителем грузовых автомашин — развозил продукты по пионерским лагерям и интернатам. Зарплата скудная, времени, чтобы надолго засесть за письменный стол, не было. Он уезжает в далёкий город Джесказган, город меди и жары, где ему обещают хороший заработок и новую технику. Долгая езда на поезде через полстраны, через бескрайние степи (из которой, собственно, и состояла первая часть романа), неудачное пребывание в «казахстанском Клондайке», остужают его пыл.

Он возвращается в Москву. Устраивается на работу водителем Московской городской телефонной сети (МГТС), вскоре женится, в семье рождается ребенок. Дмитрий впервые обращается к отцу с просьбой: «Я созрел для большой работы. Нужны шесть месяцев свободного времени и четыре тысячи долларов в долг на жизнь». Отец находит спонсора. Дмитрий увольняется из МГТС и принимается за роман.

Две его главы друг семьи увозит в Нью-Йорк, и там они публикуются в международном литературно-художественном журнале «Время и место» (2007).

В книгу, помимо этих глав, включена ещё одна — первая, собранная нами из черновых фрагментов и предварительных набросков — их было великое множество. Заметим кстати, дед Яков — прототип деда Дмитрия по материнской линии. Землемер, бывший житель села Великая Писаревка, похоронивший жену и пятерых детей, вышел однажды со двора на улицу и, увидев молодого электрика, ремонтировавшего изоляторы столба, спросил: «Сынок, а как сделать так, чтобы убило сразу?» Деду шёл 91-ый год.

Роман писался трудно.

Деньги спонсору Дмитрий вернул до цента, и снова сел за руль.

Составители

Любой рассвет отличается от заката холодным веянием будущего. Утром за пыльным окном покоились всё те же степи, бесконечное, плоское однообразие которых словно лишало поезд движения, и создавалось впечатление, что он стоит; пожухлая трава цвета высохшей вулканической серы, почти сено, вытравливалась солнцем, ветром и пылью, глаза здесь жаждали разлива воды, а жизнь жаждала тени, чтобы дать сок, и лишь стада коров и овец, оставаясь позади, возвращали эффект движения.

Я смотрел на тяжелых коров, их ленивое бодание, вызванное случайным соприкосновением голов, похожих на ожившие валуны, обросшие тёмным мхом и увенчанные разомкнутым нимбом рогов, на опухоль боков, куда, казалось, трава набивалась вручную, точно в мешки, смотрел и вспоминал, как в раннем детстве свято верил, что молоко и есть их белая кровь. Худые пастухи длинных грязных плащах с откинутыми капюшонами провожали поезд взглядами, и только один, чьё стадо овец вдруг резко подалось в сторону, напоминая движение воды на давшей крен поверхности, размахивал палкой, повернувшись к поезду.

Стада коров, наверное, навсегда будут связаны у меня с невысоким, щуплым парнем, ни имени, ни фамилии которого я не помнил, ибо произошло это более тридцати лет назад; парень этот, как и я, работал на грузовике в период уборочной компании. Мы возили зерно на элеватор в Камень-на-Оби, возили с тока за восемьдесят километров от города, и на дороге, шедшей под уклон, он не сумел остановить груженый десятью тоннами зерна грузовик и протаранил стадо коров, которых перегоняли через дорогу в непосредственной близости от населённого пункта; четырёх коров он убил и в два раза больше покалечил и всё же остановил машину, после чего в драке пастух и местные его крепко избили, а потом уже вызвали милицию. Оформив протокол, он разгрузился на элеваторе и приехал на ток затемно, поставил машину с помятым бампером и покорёженной решёткой радиатора рядом с тополями, чьи листья шелестели под холодным ветром, как быстрые ручьи, и подошёл ко мне; был он в рваной, перепачканной куртке, с рассечёнными губами и опухшим ухом.