Миссис де Уинтер - Сьюзен Хилл

- Он был такой обаятельный мужчина в те дни, завидный жених, но по какой-то непостижимой причине женился на этой серой мышке, и вот сейчас Господи, в какую скучную, тусклую пару они превратились! И если вы спросите меня, то я скажу, что в деле с его первой женой далеко не все прояснилось... Не тяните меня так, я должна чувствовать в вас опору.

Они прошли мимо, ее ворчливый, раздраженный голос был слышен до тех пор, пока они пересекали холл, направляясь к лифту.

- Я сожалею, - сказала я Максиму, когда мы уходили. - Очень сожалею.

- Да о чем ты?

- Ну, эта кошмарная женщина... она наговорила столько вещей...

- Разве в этом твоя вина?

- Разумеется, нет, я понимаю, однако...

Я почувствовала, что мне следует замолчать, что, желая защитить его, я могу лишь усугубить неприятное впечатление от этой встречи.

Максим крепко поддерживал меня под локоть, когда мы садились в гондолу, на сей раз простую, без избыточных праздничных огней. Когда мы двинулись по Большому каналу, внезапно подул холодный ветер, принесший запах моря.

- Забудь об этом, - сказал он. - Она старая глупая женщина, и оба стоят один другого.

Но я не могла забыть, я продолжала думать о том, что у нее есть папка с газетными вырезками о дознании и пожаре, она хранит их, обсуждает со своими подругами; я словно слышала ее полные подозрения слова: "В деле с его первой женой далеко не все прояснилось... С какой стати она решила убить себя? В это просто невозможно поверить!"

Ну разумеется, подумала я. Невозможно поверить, потому что это не так. Ребекка не убивала себя. Ее убил Максим.

Я посмотрела на его профиль, когда гондола повернула из Большого канала, направление ветра изменилось, и она слегка закачалась. Лицо у Максима было каменно-непроницаемое, я не могла узнать, о чем он думает, и снова почувствовала себя отрезанной от него. Я перевела взгляд на черные, с закрытыми ставнями здания, и мне снова послышались шепчущие из темноты голоса.

Вероятно, это свойство человеческой натуры - всегда быть недовольным своей судьбой, как бы хорошо она ни складывалась, поскольку жизнь - это процесс изменений и движения, роста и распада, что неизбежно порождает в нас беспокойство, неудовлетворенность, желания, надежды. И все это требует разрешения и удовлетворения.

Поэтому трудно осуждать себя за то, что, стоя перед узким окном своей комнаты, ты смотришь на темные здания или на канал и хочешь чего-то другого, хочешь оказаться в другом месте вопреки всем разумным доводам. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что недостаточно ценила то, что имела, недостаточно радовалась жизни, что мы превратились, как сказала миссис Ван-Хоппер, в "скучную, тусклую пару". Да, многое изменилось, не могло не измениться, потому что все меняется, и к тому же я сама хотела перемен. Помню, однажды, когда я была ребенком и что-то выпрашивала, отец сказал мне: "Опасайся хотеть чего-либо слишком сильно, ведь ты можешь получить то, что хочешь!" Тогда я этого не понимала. Сейчас понимаю.

И это все? - спросила я себя. И больше не будет ничего, кроме этой кочевой, бессмысленной жизни? Из людей средних лет мы превратимся в немощных стариков, затем разлука и смерть. И это все? Нет, это было не все.

К лучшему, что мы не можем заглянуть в будущее. От этого мы избавлены. Наше прошлое мы навсегда обречены носить в настоящем, будем довольствоваться и этим. На Максима, похоже, снова напал приступ деловой активности, он строчил письма, посылал телеграммы, был весь в заботах. Я ни о чем его не спрашивала, хотя меня это и беспокоило - и вовсе не потому, что меня интересовали какие-то деловые подробности, а потому, что раньше между нами не было секретов, теперь же они появились.

Зима наконец уступила весне, и Венеция ожила. Мы уехали на восток, в Грецию, в сторону поросших цветами гор, где в воздухе пахло медом. Я снова чувствовала себя счастливой, поскольку мы пребывали в постоянном движении, у меня не оставалось времени для грустных мыслей и к тому же вокруг было слишком много для меня нового, способного отвлечь и развлечь.

В мае мы отплыли в Стамбул; мне не очень туда хотелось, меня как-то отпугивало место, которое так отличалось от всего, что я видела раньше; мне было бы легче, если бы Максим не стал снова таким отчужденным, таким далеким от меня; что-то его беспокоило, и он часто, глядя перед собой, хмурился. Я не решалась задавать ему вопросы, мне казалось более безопасным оставаться в неведении, однако постоянно об этом размышляла: может быть, это связано с тем, что наговорила миссис Ван-Хоппер, может - после смерти Беатрис, - с семейными делами; могли появиться также финансовые проблемы.

Последние два дня нашего пребывания в Греции были напряженные и тоскливые, дистанция, которую Максим, похоже, установил между нами, еще более увеличилась. Мы разговаривали спокойно, без эмоций, говорили о том, что видели, о следующем этапе нашего путешествия, и мне так хотелось, чтобы вернулась наша близость, когда мы зависели друг от друга. Однако с возрастом человек становится более терпеливым. Это нужно перетерпеть, сказала я. Он вернется назад.

Но я даже в мечтах не могла предположить, каким образом это произойдет.

Стояла теплая, душистая, цветущая весна, природа казалась чистой и умытой. Я проводила много времени на палубе парохода, который вез нас через Босфор в Стамбул. Когда мы подплывали к нему, я увидела башни и купола старого города, надвигавшиеся на нас в свете заходящего солнца, которое покоилось, словно золотой лист, на глади моря.

Максим молча стоял рядом со мной. Освещение изменилось, западная часть неба окрасилась в розовато-красный цвет, ряды зданий потемнели и сделались плоскими, создалось впечатление, что купола, башни и шпили сделаны из бумаги и наклеены на красную ткань.

Я не думала, что мне понравится этот город, считала, что все покажется мне в нем черным; возможно, когда мы наконец доберемся до берега, так оно и будет; но увиденная мной в этот момент картина захватила и растрогала меня. Редкое зрелище могло так на меня подействовать. За исключением дома. Розовато-красного дома.

- А теперь взгляни сюда, - сказал спустя минуту Максим.

Я проследила за его взглядом. Высоко над городом, там, где уже не играли закатные краски и начиналось ночное, удивительно черное небо, висел серп месяца, тонкий и блестящий, словно сделанный из серебра.

Если закрыть глаза, я могу увидеть его и сейчас, увидеть совершенно ясно, испытав при этом умиротворение и боль.

И в эту минуту я услышала голос Максима.

- Вот, - сказал он, протягивая мне конверт. - Прочитай-ка это лучше сама. - И, повернувшись ко мне спиной, тут же зашагал в противоположный конец палубы.

Конверт оказался между моими пальцами, я и сейчас чувствую гладкость его бумаги, он был надорван сверху. Я стояла, держа его в руке, бросая взгляд на небо, но солнце уже ушло, последние отблески его погасли, купола погрузились во тьму. Осталась только луна - чистая, словно сделанная из светящейся проволоки.