Солдат, сын солдата. Часы командарма - Эммануил Абрамович Фейгин

Геннадий был потрясен этим признанием, он вдруг понял, что Прасковья Кузьминишна сказала ему об этом потому, что она обречена, потому что ей недолго осталось жить, и от этого ей все равно, что подумает он, Геннадий Громов, о ее прошлом. Все равно.

Когда Геннадий ушел на другую квартиру, его еще некоторое время тревожило ощущение какой-то невозвратимой утраты. Некоторое время. А потом... Если он изредка и вспоминал Варю, то представлял ее себе почему-то очень неясно, совсем безлико, чаще всего такой, какой увидел ее в тот теплый, беззвездный вечер среди камней. Пушистое облачко. Пушистое, белое, невесомое. Оно пролетело над твоей головой, ты проводил его взглядом, почему-то вздохнул и перестал о нем думать. Было пушистое облачко — и нет его. Стоит ли об этом горевать?

Но оказалось, что ничто не забыто. Что только припрятано это было до поры до времени в укромных уголках сердца.

— Беда у нас, товарищ Громов, большая беда: вчера похоронили Прасковью Кузьминишну, — сказал капитан Блюмкин.

Геннадий только что вернулся с учения. Они встретились в коридоре казармы, на самом его оживленном и шумном перекрестке, и Геннадий не сразу понял даже, о чем и о ком говорит ему капитан.

— Девочку жаль, — продолжал капитан. — Она совсем убита горем. В дом боится войти, пристроилась у соседей. А тут, как назло, жена моя в отъезде. Я вызвал ее телеграммой. Как приедет, мы возьмем Варю к себе.

Варя?!

И Геннадий увидел ее горестное лицо, полные слез глаза, побелевшие от боли губы. Никогда, никогда не забывал он о ней. Разве мог он ее забыть? Варя в беде! «Милая девочка, я не оставлю тебя. Я иду! Иду, родная...»

Видимо, он пришел вовремя. Видимо, его ждали. Варя шагнула к нему навстречу и прижалась головой к его груди.

5

И вот они в родительском доме — лейтенант Громов и его невеста.

— Мама, я привез к тебе Варю, потому что она совсем, совсем одна, — сказал Геннадий. — Понимаешь, мама, одна! Пока она в трауре, пусть живет здесь. А потом я заберу ее и мы поженимся. Я хочу, чтобы ты полюбила мою невесту, мама.

Антонина Мироновна сначала испугалась до полусмерти, но, поразмыслив, успокоилась: «Невеста — это еще не все, это пока не конец. Если тонко подойти, дело еще можно повернуть в другую сторону». А пока Антонина Мироновна хорошо приняла Варю. Поплакала вместе с ней, погоревала. У нее было доброе, отзывчивое сердце, у Антонины Мироновны, и девушке она сочувствовала вполне искренне. Варя ей понравилась: «И внешностью она очень миленькая, и характером — по всему видать, она девушка скромная, послушная. Нет, нет, плохого о ней ничего не скажешь, зачем грех на душу брать. Но, помилуйте, какая же она невеста Геннадию! Будь она даже золотой, бриллиантовой, все равно Геннадию нужна совсем другая жена».

Геннадий был вполне доволен тем, как все складывалось. «Отлично все складывается. Мама у меня превосходная. Без всяких возражений одобрила мой выбор. Напрасно я боялся, что она запротестует. Она отбросила все свои страхи потому, что верит в меня и знает: сын у нее умный, он не ошибется. Ну, а отцу (Павел Васильевич был в очередной дальней командировке) Варя, несомненно, понравится. Она ведь такая чистая и ясная. Как горный цветок, еще никем не тронутый. С больших высот цветок — оттуда, где только звезды, ветер и облака...»

Когда Геннадий думал так о Варе, его охватывало незнакомое, пугающее чувство восторга и возникало желание преклонить перед ней колени и прижаться губами к ее руке. Геннадий с трудом сдерживал себя. «Нельзя, нельзя, у Вари горе, разве можно лезть к ней сейчас с глупыми своими нежностями». И все же в его отношении к Варе преобладало спокойное дружелюбие. Правда, иной раз проскальзывал несколько покровительственный тон, но Геннадий не видел в этом ничего дурного, наоборот, сама жизнь обязала его быть покровителем Вари — он сильный, она слабая, тут уж ничего не поделаешь.

Как мало он все-таки разбирался в людях! Он не знал, что человека поймешь не тогда, когда разложишь черты его характера по полочкам, а тогда, когда прикоснешься душой к его душе. Геннадий думал, что Варя слабая, беспомощная, безвольная. Но обладай он душевной чуткостью, он увидел бы, что это далеко не так. Она была похожа на деревце, которое чужая сила и тяжкие удары согнули, но не сломали. Дайте ему время, и оно выпрямится, станет еще более крепким, и тогда, пожалуй, его и не согнешь. А пока Варе было плохо. В чужой, неприютной квартире ей все говорило: «Ты осиротела, Варя, ты осиротела, и потому ты здесь».

Варя нуждалась в простом тепле, которое хотя бы немного отогрело ее сердце, а здесь она постоянно ощущала озноб, здесь от всего дышало на нее холодом, потому что все в этом доме было полированное, никелированное, эмалированное, кафельное, зеркальное, мраморное... На что ни посмотришь — все блестит и сверкает, к чему ни притронешься — все холодное, словно покрыто прозрачной ледяной коркой. Холодно, сиротливо Варе. И люди здесь холодные. «Грешно, нельзя мне так думать, ведь Антонина Мироновна мать Геннадия, но она так старается быть молодой, так старается, что никак ее, такую накрашенную, завитую, расфуфыренную, не назовешь простым словом «мама».

Да и сама Антонина Мироновна этого не хочет. Она говорит: «Я тебе, Варя, как старшая подруга советую». Но такая она и в подруги Варе не годится. Чужая она Варе. Чужая. «А Геннадий, сын этой женщины, родной мне и близкий». Сердцем это Варя чувствует: «Родной он мне... Прижаться бы гудящей от тяжелых дум головой к его груди. Закрыть глаза и больше ни о чем плохом не думать. А вот нельзя. Здесь, в этом доме, и Геннадий стал каким-то недоступным. Никак не дотянешься до него. Будто он высоко-высоко, а я внизу. Но разве в любви так бывает? В любви? А что, если он только жалеет меня, жалеет, а не любит? Как же тогда мне жить на свете?»

Плохо Варе. Тяжко Варе. Тоскливо и холодно ей. Но она, затаив боль, терпит, молчит, и поэтому Геннадию кажется, что все благополучно, все хорошо. Но однажды что-то прорвалось наружу. Даже благодушный Геннадий встревожился. Произошло это за завтраком.

— Ты опять