Детство комика. Хочу домой - Юнас Гардель

…и прыгает!

— …и вот мы оборжались-то — не было там никакого полотна!

Юха закончил. В классе тихо, как в склепе. Леденяще тихо. Юха смотрит на своих одноклассников и знает, что он пропал.

И тогда Томас вдруг начинает смеяться.

Не может остановиться. Не может прекратить. Безумно визгливый, истеричный, искаженный смех.

Как ржание лошади, которую ведут на бойню.

102

По Сэвбюхольму идет ангел. Не видно ни души. Как будто все умерли.

Исчезли все звуки. Как сгинули. Ветер трогает белое одеяние ангела. Крылья сложены на спине.

Он уходит. Прочь из Сэвбюхольма. Он бредет по открытому полю между старым и новым шоссе. В высокой траве.

Я бегу, стараясь его догнать, приближаюсь — и догоняю. Ангел поворачивает ко мне голову, чтобы даровать мне мир. Я впервые вижу его лицо.

У ангела нет лица.

Ни глаз, ни носа, ни губ. Только ровное ничто.

Как невылепленная глина.

В глине — дыра, рот этого существа. Рот открывается, и существо смеется. Это твой смех раздается из уст ангела, Томас, твой визгливый истеричный смех, который ты не мог удержать.

Помнишь учительницу, которая один раз замещала нашу и рассказывала, как она приучила свою дочь не плакать, а смеяться, когда происходит что-то печальное? И только застав свою дочь хохочущей над их насмерть сбитой собакой, она поняли, что где-то ошиблась.

Это твой смех и смех публики. Они перетекают один в другой. Не могу сказать, где чей.

Я стою на сцене, один в свете прожектора. Представление окончено. Моя рубашка мокрая от пота. Волосы липнут к голове. Я отдал все.

Я говорю: я Юха Линдстрём, и я хочу, чтобы вы меня любили!

И вы смеетесь.

Я говорю: обнимите меня и скажите, что я хороший!

И вы смеетесь.

Сэвбюхольм по-прежнему там, где и был, в десяти с лишним километрах от города.

Ничуть не изменившийся, не способный меняться, такой же замкнутый, как и прежде. Он давно уже стер все воспоминания о нас.

Сэвбюхольм не дышит, не шевелится, он отдыхает после еды.

Как будто Сэвбюхольм все время ждет, но не чего-то определенного, а просто ждет. Он выжидает время, но не для того, чтобы как-то его использовать, — он просто пожирает свое время, чтобы стать жирнее, старше, здоровее, — ни для чего другого время ему не нужно.

Сэвбюхольм дородный и процветающий, всем в себе довольный.

Там никто ни в чем не терпит нужды.

В домах люди лежат на животе, уткнувшись лицом в подушку, и кричат.

Их не слышно, поэтому никто никогда не признается, что это правда.

Но это правда.

Они кричат.

Сэвбюхольм — это зловещий дракон, который взял сэвбюхольмцев в рабы и заложники. Они должны поливать лужайки, выравнивать гравий на дорожках, жечь листву и всеми правдами и неправдами держать этого суетного дракона чистым и опрятным, и некому им пожаловаться на свою беду.

Таков вот Сэвбюхольм, он есть там, где он есть. Если бы я спустился в метро, доехал до Технического института и там на станции «Эстра» пересел на Руслагскую ветку, то добрался бы туда за полчаса.

Вернулся бы.

Но я никогда туда не поеду, хоть это так близко. Потому что Сэвбюхольм — это рай. Мне туда нельзя. Сэвбюхольм не прощает предателей.

И плодовые деревья сыто свешивают ветви через забор, трава растет обильно и густо, в кустарнике поют птицы, а рододендрон пока не цветет — он зацветет, только когда хозяин дома уедет в отпуск, но уж тогда он будет цвести не одну неделю, милый мой.

Прости меня.

103

Если ехать по Сэвбюхольму, в нужных местах сворачивая направо или налево, поднимаясь на пригорки и снова съезжая вниз, то наконец окажешься на улице Юхи и Йенни. Их дома стоят так близко, что они могут махать друг другу, стоя у окон в гостиных.

Если повезет, то можно прийти как раз в тот момент, когда фонари загораются с внезапным щелчком и потом медленно, урча и розовея, нагреваются, — и в эту минуту Сэвбюхольм тихо сотрясается и по его спине пробегает дрожь удовлетворения.

За окном безветренный майский вечер. Уже довольно поздно. День медленно растворяется в печальной синеве, а ночи почти не будет.

Юха и Йенни играют с Томасом и Юхиной сестрой Марианной. Они смеются и галдят.

Как же называется эта игра? Тот, у кого мяч, бросает его о землю и, поймав его, кричит «стоп». Все остальные должны остановиться. Тогда тот, у кого мяч, должен выбрать кого-то из остальных, подобраться к нему, положить на ногу камешек и, подкинув его как можно дальше, сделать три шага вперед, плюнуть и встать там, где приземлится плевок, а потом наконец попытаться попасть мячом в кольцо рук выбранного игрока.

Халли-халло.

Так называется игра, и играть в нее можно сколько угодно.

По крайней мере, до тех пор, пока Ритва не откроет окно и не крикнет, что уже пора ложиться.

Еще не пора. Пока еще не пора.

— Марианна уж точно! — кричит Ритва, и ее голос эхом разносится по Сэвбюхольму. — Немедленно!

— Мне, наверное, тоже пора домой, — говорит Томас.

— Нет, еще не пора! — просит Йенни. — Еще немного!

— Ну еще немножечко! — уговаривает Юха.

— Мама с ума сойдет, если я вовремя не приду, — отвечает Томас, — вы же знаете, какая она.

Йенни и Юха со вздохом кивают. Конечно же, они знают, что такое мамы.

Отец Йенни открывает дверь, в которую тут же выскальзывает их собака.

— Йенни! — кричит он. — Иди домой! Бастер! Бастер!

Собака лает, учуяв кого-то.

— Ко мне, Бастер! Черт возьми, Бастер!

Отец Йенни перестает кричать, затягивается своей трубкой, бормочет «чертова собака» и возвращается домой.

— Но мы увидимся завтра, — говорит Томас.

— И послезавтра, — отвечает Юха.

— И послепослезавтра, — говорит Йенни.

— И все остальные дни тоже! — добавляет Томас.

Они расстаются. По дороге домой Юха ударяет мячом о землю. Марианна, обогнав его, уже дома. За лесом садится солнце. Оно теплое и оранжевое. Небо бледное, как серебро.

Юха изо всех сил кидает мяч о землю и кричит: «Халли-халло, мяч лети, прямо в тучи попади!»