Площадь Революции - Борис Евсеев

«Она и есть – конец истории. И начало новой. Скажем, истории о Евстигнее Фомине, который своей музыкой всякие мысли о терроре и революциях напрочь опрокидывает.

Только… Вдруг такая история – уже написана? Или… Может, эта самая женщина такую вот зимнюю историю сегодняшним утром как раз вовсю и сочиняет? Тогда продолжить надо – вдвоем, совместно!..

Ух, зима!

Ух-ха!

У!

Падая и задыхаясь, на крутоподъеме хватаясь за грудь, повествователь еще прытче заторопился к сладко маячившей впереди огромной букве «М», к еще не переполненному сдавленным трепетом жизни – который возносится и опадает безвинным дыханьем видимых и невидимых душ – утреннему метро.

Заспешил, чтобы, проехав всего две-три станции и сделав одну короткую пересадку, тесно, до боли сжимая веки и обмирая (то ли от предощущения женской ласки, то ли от предощущения чего-то еще лучшего, еще высшего) услыхать знакомое, смертельно влекущее, будоражащее, но тут же и успокаивающее:

Как приходят слова? Через слух, через слух!

Только закрыв глаза, только вслепую, на ощупь – чувствуешь, как идет жизнь.

Она идет? Идет, еще как! Каменно идет и тяжело, а потом – легко и воздушно. Она идет, она летит над Стрелецкими могилами и Тешиловской дорогой, над урочищем Белые боги и Бесовым лугом, она цепляет краями Рахмановские пустоши и Юдин прудок, оставляет позади речку Торгошу, Инобожскую дорогу, Воробьев овраг. Она идет-летит к нашему подмосковному дому и входит в него, и проносит хлюпающее, заполненное сработанным воздухом и семенем женское тело над квадратиками паркета, над узким ковром… Ближе, ближе, к столу, к постели!

Жизнь идет и несет в себе то, что скрыто от глаз, что можно только услышать.

Нужно, нужно почаще закрывать глаза! Не затем, конечно, чтобы забыться навеки. А затем, чтобы все видеть и не открывая глаз. Это, между прочим, очень и очень возможно. Ведь слух и есть наше осязательное, то есть глубинное зренье.

Вот и сейчас.

Сейчас в моем просторном слухе устанавливается, покряхтывая и шатаясь, наш дом. Весь, до трещинки, со всей своей немотой и звуками. Дом стоит в осушенном русле реки В. Рядом места древние и знаменитые: Путевой дворец царевны Софьи (разрушен), Пожарский луг (перепахан), Урочище Виселицы (пока не тронуто).

Но… звуки-то в доме – вполне современные: кухонный лязг, урчанье сливных бачков, визг, сопенье, пыхтенье. Однако среди этих звуков вдруг выделяется нечто некаждодневное, не слишком привычное:

– Че-че-че… Че-че-че…

Кто-то словно хочет скрытным човганьем и пыхтеньем выстроить бессловесную фразу. Хочет, но не может. И тогда эту фразу выстраиваю про себя я.

«Че-че-че… идет через двор. (Пауза.) С ружьем. Че-че-че… ЧЕ-ЧЕ-ЧЕ…»

Но ЧЕ – это не слог! ЧЕ (Чеглоков Евгений) – мой приятель. А зовут его так за пристрастие к черной беретке и за кустистую растрепанную бородку с небольшими на щеках прогалинами. Именно теперь, после прохождения сквозь мозг предуведомительных звуков, я начинаю отчетливо слышать: ЧЕ, таясь, вступил на нашу лестницу, миновал второй этаж и сейчас сдерживает дыханье в пролете между вторым и третьим. Значит, он идет на пятый? Зачем, зачем ему туда сейчас? Ведь на пятом этаже он бывает только раз в неделю и только вечером! А сейчас – девять утра…

Тут надо пояснить: ЧЕ (Чеглоков Евгений) – ветеран всех наших необъявленных, но уже вполне состоявшихся гражданских войн. Он был в Баку в 1990-м, в Карабахе в 1992-м, орал благим матом в Бендерах и поскрипывал зубами в Душанбе. А не так давно вернулся из Абхазии. Ему до всего есть дело. Он всюду воевал, везде кого-то защищал, за чьи-то права вступался. И только в последних стычках между грузинами и абхазами он внезапно бросил на землю свой АКМ и, перебегая от одного леска к другому, стал упрашивать воюющих кончить стрельбу. ЧЕ не убили только потому, что хорошо знали. Его не убили, но сильно помяли (грузины) и слегка покалечили (абхазы).

Именно из Сухума ЧЕ вернулся с отросшей кустами бородой и в береточке. Вернулся, но, вместо того чтобы пахать землю или возить навоз на поля, день и ночь думает об антиглобализме. И не только, конечно, думает!

ЧЕ ездит за семьдесят километров в Москву и оттуда возвращается сияющий и довольный. И это хорошо заметно. Потому что в остальные дни он ходит по поселку огорченный и озадаченный. Именно в остальные дни его абхазская хромота, его круто гнутый соколиный нос вместе с синенькими каплями зрачков вселяют в наших трусоватых жителей тревогу и страх. А его медленные расчетливые движенья сеют даже легкую панику. Сеют, потому что ЧЕ проводит антиглобалистские учения и у нас в поселке. Для этого он собирает человек пять-шесть безработных, двух-трех стариков и с десяток бросивших школу ребят. Он ведет их всех на Марьин луг, заставляет вставать-ложиться, а потом разъясняет перед строем пороки глобализма. В такие дни ЧЕ красит брови в оранжевый цвет, надевает на руки красные резиновые перчатки и надвигает беретку на самый лоб. Кончив же говорить перед строем – он поет. Поет пронзительно и фальшиво. Пронзительно, потому что туговат на ухо. Фальшиво, потому что у него нет музыкального слуха. Но ЧЕ поет и поет! Ведь он не какой-то унтер Пришибеев. Он – одинокий воин антиглобализма. Лирический капитан разбоя.

Но сейчас, в нашем доме, ЧЕ (Чеглоков Евгений) не поет, он подымается по лестнице. И делает это по-звериному легко и скрытно. Так в человеке, получившем удар ломом по спине, подымается осознание новой действительности: выше, легче, к полной потере болевых ощущений, к обмороку!

«Че-че-че. (Слышишь, что будет дальше?)» «Че-че-че. (Слышишь, что будет вскоре?)» «Че-че-че. (Снова война, снова войны?…)» Я съеживаюсь, а потом сжимаю кулаки. Какие войны? Войны – далеко! А вот если ЧЕ попадет вместо чердака в квартиру на пятом этаже, может произойти что-то похуже войны! Но этого не будет. Слух просто обманывает меня…

Однако выостренный, годами оттачиваемый слух обмануть не может. Он точен, он верен, непогрешим!

Между прочим, сам я делю слуховое пространство на четыре основных зоны.

Первая зона: музыка слуха. В этой зоне умещается вся наша поселковая старина с ее хитрыми словечками и несменяемыми названиями, все перечни дорог и тропинок, все перечисленья людских имен и растений. Музыка слуха – лучшее из всего, что есть на свете. Она даже лучше музыки настоящей: органной, скрипичной, оркестровой.

Вторая зона – обманы слуха. Сюда входят: политмудятина, базарные и лагерные слова, чужеранящие наименованья, кликухи. Может, они не так уж вредны и не вполне злонамеренны, но они, эти слова, вводят нас постоянно в соблазн, влекут к заблуждениям.

Зона третья – вожделения слуха. Это то, что слух желает иметь в себе, но не имеет. Здесь чередой проходят несбыточные женские нежности, рассказы о бессмертии души и о наплывах земной мистическо-призрачной жизни. Жизни, которая зарождается в сумерках над туманящимися полями, на опушках еще не вытоптанных, не дачных лесов.