📚 Hub Books: Онлайн-чтение книгРазная литератураЛитература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+
1 ... 39 40 41 42 43 44 45 46 47 ... 253
Перейти на страницу:
знал непосредственно, как мы уже представить не можем, покорность сословнослужебной преданности, но Николай Ростов показан простоватым, прямо сказать, ограниченным. А Дубельт, как говорил о нем Герцен, похоронил под воинской шинелью множество противоборствующих переживаний и разнохарактерного опыта. Николаю Ростову многое не приходит в голову, Леонтию же Васильевичу – приходит, он всё обдумывает и делает свои выводы. Видит балы и парады, там же видит изнанку, гадость, грязь и говорит: «Срам». За поэтом Пушкиным нужен надзор – в этом уверен. Боготворит царя, подчиняется верховной воле, и он же растерян, не в силах объяснить, почему же русская политика поручается иностранцам, а те действуют против интересов России. Служит беззаветно, однако в душе у него гнездится горечь от сознания, что направленность ума и предрасположенность сердца множества таких, как он, не встречает сочувствия. Дубельт сам себя спрашивает, ибо ему не у кого больше спросить, в чем же тогда заключаются интересы русских людей? О западных нравах и свободах управляющего Третьим Отделением лучше не спрашивать. Дневниковые записи Дубельта – манифест, который сегодня нашел бы массовую поддержку. Из-за исчерпанности больших идей, кто ныне способен серьезно, до самоотвержения, верить в диктатуру, самодержавие, демократию, парламентаризм, в религию? Но людям присуще желание верить, как установил Вильям Джеймс, и на желании спекулируют власти.

Сейчас сильна неприязнь к революции. Снобов, Иванов, не помнящих родства, множество среди поносителей их же собственного советского прошлого, будто отношения к своему прошлому они не имеют. Для литературы это – источник материала для создания отступника. В случае Генри Адамса была поза, о чем написал его младший брат, свидетель придумывания старшим братом личной неудачи, а на самом деле необычайно удачливого, за исключением нехватки жизненной силы и капризов избалованного барчонка. Одним словом, стерильность.

А в чем гнездятся мотивы поведения наших отступников? Нет у революций, по словам Бальзака, ожесточеннее врагов, чем люди, преуспевшие благодаря социальным переворотам. Русская революция вынесла на поверхность семя их породившее, однако Октябрь яростно поносят именно те, кто своим нынешним положением обязан катаклизму Семнадцатого года. На этом я поссорился с небездарным детским писателем, который при советской власти сделался и богатым и знаменитым, но поносил советскую власть так… Подчеркиваю, как поносил – будто не имел никакого отношения к условиям, которые вынянчили его, сына номенклатурного советского чиновника.

С другой стороны, можно, хотя и трудно, себе представить, если взять от противного, до чего были сильны революционные настроения в 17-м году и у тех, кому, вроде моих уже поднявшихся социально дедов, революция и не была нужна. Но едва они поднялись, их захлестнуло следующей социальной волной.

Вращаться колесо истории не перестанет. Будет ли осознана повторяемость настроений? Ленин сомневался в научаемости, следуя Гегелю и считая «оч. умной» его мысль: каждое новое поколение воображает себя уникальным. Мы в плену «политики памяти», как это называют современные западные меморологи, изучающие «парадоксы исторических представлений».

Среди писателей

«Рассвет будет невеселый».

Борис Пильняк. «Повесть непогашенной луны».

Моя мать в молодости дружила с женой Бориса Пильняка, сестрой киноактрисы Наты Вачнадзе. Супруга писателя, по словам матери, превосходила красотой нашу раннюю звезду экрана, а хозяин был на редкость нехорош собой, но по-своему обаятелен. Занимали они целый дом, недалеко от ипподрома, на одной из Тверских-Ямских. Уют, гостеприимство, для матери – друзья, а для соперников так называемые «пильняки», шайка литературных мародёров во главе с лихим атаманом: подчинили себе издательства, захапали всё, что можно было захапать. Пустили Пильняка за границу – обратно приехал на собственном автомобиле. Урод уродом, а какую бабу отхватил! Всё ему одному? Где справедливость? За что боролись? Борцы-противники стоили друг друга, такими их под вымышленными именами представил в «Театральном романе» Михаил Булгаков. Те же писательские фигуры в дневниках цензора Валерьяна Полянского упоминаются под своими именами как хищники, проявляющие поразительную напористость в умении добиваться авансов под ешё не созданные и оставшиеся несозданными шедевры.

Мать бывала на выступлениях Маяковского в Политехническом музее. Она улыбалась, вспоминая дерзкие выходки громогласного поэта. А знавшие его достаточно хорошо говорили без улыбки: «Бандит». Не зря сравнивает себя с Вийоном! Если не писал, иногда удивительно хорошо, то занимался захватом, добиваясь, как и «пильняки», лишней жилплощади, новых изданий своих книг, высоких гонораров и очередных зарубежных поездок, настаивая: «Мне необходимо ездить». Как будто другие нужды в том не испытывали! Кто-то ездил, другим приходилось сидеть дома, кому авансы давали, кому отказывали, кого печатали, прочих отвергали. Построили Дом писателей: сколько же писателей туда не попало! Государственная централизация, усиливаясь, сделала борьбу за существование неотделимой от творческой борьбы.

Зависть дожила до нашего времени, у ветеранов писательского Союза злое чувство вызывали молодые поэты, они то и дело бывали за границей, демонстрируя перед миром нашу творческую свободу.

«Почему Евтух получает командировочных вдвое больше моего?» – жаловался моему отцу поэт его возраста. Как были велики командировочные, не знаю, но число зарубежных поездок Евтушенко я случайно увидел в Отделе кадров Союза писателей. Пришел я туда узнать номер телефона вдовы Бабеля. Номер нужен был библиофилу Хольцману, он финансово поддержал симпозиум по Шолохову и Фолкнеру, с ним наладились связи. Секретарша отошла к шкафу с картотекой, а я остался сидеть у её стола. В течение невольной паузы, шаря глазами по сторонам, я увидел на столе список писателей, выезжавших за границу, когда выезжали и сколько раз. Последней в списке стояла фамилия Евтушенко, за один год, не помню какой, но помню число поездок – 74.

Писательский быт, квартиры, дачи играли литературную роль. Писательские жены – сага столь же увлекательна, как история жен Кремлевских, рассказанная моей однокурсницей Ларисой Васильевой[97]. Вдова двух советских классиков на дискуссии о том, кто из них на кого влиял, заявила: «Я была женой их обоих и могу внести ясность в этот вопрос». Супруги несли службу, переходили от писателя к писателю, являлись источником информации, были участницами сборищ, о которых, важнейшее умалчивая, рассказывают «Исторические хроники». О том ещё будет, что рассказать историкам, если историкам повезет, и они доберутся до документов. Лариса могла бы добавить главу о наших верных спутницах писателей отечественных, а также иностранных, о княгине Кудашевой и баронессе Будберг[98]. Поселок Переделкино требует изучения археологического, там полегли писатели за слоем слой. Дачу, где в 50-х годах покончил собой Фадеев, до него занимали жертвы 30-х годов. Вроде раскопок Трои: сочувствуешь троянцам, а затем, уходя вглубь, узнаешь, скольких же они погребли, пока их не погубили ахейцы.

1 ... 39 40 41 42 43 44 45 46 47 ... 253
Перейти на страницу:

Комментарии

Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!

Никто еще не прокомментировал. Хотите быть первым, кто выскажется?