Гарантирую жизнь - Василий Головачев

Пристроившись за кадкой с фикусом, Глеб стал ждать, украдкой наблюдая за Бердяевым и его сотрапезником. Бандит даже за столом не снял кожаные перчатки без пальцев, хлебая суп так, что было, наверное, слышно и на улице. Но он привык так жить – по-хамски, отрицая все законы этики и морали, и не обращал внимания на других людей.

Через полчаса старший лейтенант насытился, допил морковный сок, – он и в самом деле был диетчиком, – забрал сигареты, зажигалку и пошел к выходу. Амбал в перчатках смотрел ему вслед, ковыряясь в зубах спичкой.

Глеб вышел из кафе следом за объектом своих поисков, понаблюдал за ним, отметив, что тот идет пешком в сторону своей конторы, и направился за ним на машине, не забывая контролировать ситуацию. Знакомая двенадцатая «Лада» стояла возле кафе, ожидая верзилу в коже, но ее пассажиры не обратили внимания на Тарасова, сморенные жарой и жаждой: все трое пили пиво из жестянок.

Выждав момент, когда Бердяев свернул в почти безлюдный переулок, Глеб догнал его, выскочил из машины, открыл дверцу и одним движением вбросил старшего лейтенанта в кабину.

– Сидеть! – выдохнул он ему в лицо. – Убью!

Бердяев пискнул, тараща глаза, дернулся назад, получил удар по уху и затих.

Тарасов закрыл дверцу, сел за руль и погнал «Гольф» к выезду из города, в лесок, где можно было спокойно допросить сотрудника ФАС, явно связанного с бандитами. Пассажирами «Лады» можно было заняться позже.

Этот сон снился Никифору всю жизнь: поляна в черном лесу, хмурый день, холод, несущиеся по небу тучи; вдруг тучи разрываются, по небу разливается сияние, и начинается странный снегопад, точнее, град, потому что с неба сыплются на землю не снежинки, а льдинки в форме человеческой головки. Однако обычно Никифору не удавалось разглядеть лицо человека-градины, он просыпался раньше, причем не от страха или другого негативного чувства, а от удивления. В эту ночь ему наконец удалось поймать на ладонь несколько градин и рассмотреть это чудо природы.

Льдинки величиной с ноготь мизинца действительно представляли собой миниатюрные скульптурки в форме головы – головки ребенка с чистым лицом и белыми волосиками. Изнутри они светились, отчего казалось, что они живые и смотрят на поймавшего их человека с интересом и ожиданием…

Никифор проснулся, привычно глянув на циферблат часов: половина седьмого, можно еще полчаса поваляться в постели. Перед глазами все еще стояло личико ледяной градины – личико ребенка с удивительно умными живыми глазами. Что оно означало, почему снилось много лет подряд, Никифор не знал, но относился к своим снам спокойно, не рефлексируя и не считая себя свихнувшимся на почве любви к детям. Психика настойчиво предлагала ему какую-то важную информацию, расшифровать ее самостоятельно он не мог, к гадалкам идти не хотел, поэтому спокойно ждал, чем закончится его «беседа с самим собой». То, что сегодня ему открылось лицо ребенка, головку которого копировали падающие с неба градины, говорило о правильности выбора, выражаемого одним словом: подождем.

Мысли вильнули в другую сторону: от голов-льдинок к головам пленных русских солдат, отрезанных чеченскими боевиками. Как же вам было страшно, ребята, когда вам перерезали горло звери в человеческом облике! Садисты и хищники! Прикрывающиеся лозунгами «святого джихада», «борьбы за свободу» и «войны за веру». Воюешь за свободу – убей врага, но не мучай! Если же тебе нравится издеваться, наслаждаться муками умирающих, – не прикрывайся именем аллаха!..

Никифор скрипнул зубами, переживая внезапную вспышку ненависти, глянул на фото брата в рамке на тумбочке и встал. Валяться в кровати расхотелось.

Почистив зубы, он с час возился со снарядами, качал пресс, «тянул» суплес, потом искупался и сварил себе сам геркулесовую кашу; мать уехала в деревню к родственникам, и Никифор уже с неделю жил один.

Позавтракал: каша, жареный черный хлеб, чай. Мысли приходили разные, но больше всего он думал о женщине, с которой познакомился на Арбате, о своей неуютной холостяцкой жизни, о странных снах и о брате. Последняя мысль заставила его пересмотреть планы и день начать с посещения церкви.

Не было восьми, когда он подошел к воротам церкви и буквально столкнулся с той, облик которой не шел из головы вот уже несколько дней.

– Доброе утро, – пробормотал он, переживая вспышку радости и вины одновременно; в глубине души капитан понимал, что направился в церковь не столько из-за желания помянуть брата, сколько из-за надежды встретить е е.

– Здравствуй, – тихо ответила Шарифа, закутанная все в тот же темный платок. Затем она увидела не совсем заживший шрам на лице Никифора, и глаза ее расширились.

– Вы… ранены?!

– Пустяки, царапина. О гвоздь в темном сарае зацепился. А я вам звонил.

– Я знаю.

– Знаете? – Он удивленно посмотрел на чеченку. – Мне сказали, что вы уехали.

– Это мой дядя Муртаза… он не хочет, чтобы я…

– Понимаю. Но разве вы не свободны в поступках?

Она быстро подняла на него газельи глаза и опустила.

– Свободна… только ничего мне не надо… извините…

– И вы не хотите ни с кем встречаться? Куда-нибудь сходить, отдохнуть, просто поговорить?

– Не знаю…

– Это уже лучше. Давайте встретимся сегодня вечером? Погуляем по Арбату, сходим в ресторан, я знаю тут недалеко уютный уголок. Часов в семь вечера вас устроит? Встретимся возле универсама.

Шарифа не успела ответить. Из церкви вышли трое мужчин: юный брат Шарифы Алан, смуглый молодой человек, небритый и мрачный, и седой старик в дорогом костюме. Увидев стоящих Никифора и Шарифу, они замедлили шаги.

– Шафа, иди домой, – угрюмо проговорил небритый.

Женщина бросила на Хмеля косой взгляд и заторопилась прочь.

– Так я буду вас ждать, – сказал ей в спину Никифор.

Шарифа не ответила.

– Эй, мужчина, – тем же угрюмым тоном сказал небритый, видимо, дядя Шарифы, – не приставай к ней больше, не надо. Понял?

Никифор медленно повернул к нему голову, окинул взглядом, так же медленно отвернулся и зашагал к воротам церкви.

– Эй, тебе говорят… – небритый не закончил.

Горло его оказалось зажатым рукой Никифора, рука вывернута за спину, тело повисло в воздухе, глаза выпучились.

– Запомни! – с тихим бешенством сказал Хмель, удерживая чеченца на весу. – Это мой город! Это моя земля! Я никому не мешаю на ней жить, но и никому не позволю диктовать, что мне делать!

Чеченец захрипел, задергался.

Никифор отпустил его, разжал пальцы. Ненависть, ударившая в голову, начала испаряться, таять, исчезать, оставляя горечь и опустошение. Захотелось тряхнуть головой и проснуться. Никифор бросил взгляд на лица старика и юноши, брата Шарифы, смотревших на него без единого слова и жеста, побрел в церковь.