Ты, я и Гийом - Диана Машкова

Казань встретила меня первым осенним дождем. Хотелось утешить родной город, сказать ему ласково: «Не надо плакать», только вот и сама я пребывала не в лучшем настроении. Расставаться с Артемом с каждым разом становилось все труднее. А еще угнетало необъятное чувство вины перед Катей. Невозможно было так дальше жить – разрываясь между острыми чувствами к мужчине и болезненной материнской любовью. Неужели никогда в жизни я не узнаю, как это бывает, когда все самые дорогие люди – и дочка, и любимый мужчина – рядом, а не разбросаны по разным реальностям, по параллельным мирам, не пересекающимся никогда?

Катенька в этот раз тоже приехала вместе со Славой встречать меня на вокзал. Выйдя из поезда и увидев ее на перроне, тоненькую, напуганную вокзальным шумом и суетой, в мокрой от дождя болоньевой курточке, я чуть с ума не сошла от стыда и вины перед своим ребенком. Такого печального, ищущего и серьезного взгляда я еще не видела у нее никогда. Господи боже мой! Пока я, как последняя дрянь, забываюсь в объятиях Артема, она скучает, тоскует, надеется и ждет. Она думает обо мне, хочет, чтобы я поскорее вернулась и осталась с ней.

Я, задыхаясь от сдавившего грудь комка слез, соскочила на платформу и побежала к дочери, широко расставив руки. Катенька увидела меня и заулыбалась такой светлой, радостной и в то же время смущенной улыбкой, что у меня сердце чуть не разорвалось. Присев перед дочкой на корточки с разбегу, я схватила ее в ласковые тиски и долго не отпускала. А она и не вырывалась, обняв меня так сильно, как могли обнять ее любящие детские ручки. Слава сдернул с моего плеча сумку, я поднялась, не отпуская Катюшку, и мы так и ехали с ней до самого дома: ни на секунду не ослабив взаимных, крепких-крепких, объятий.

До ноября жизнь вертелась каждый день по обычному кругу: подъем, завтрак, уборка, прогулка, обед – все согласно расписанию. Катенька становилась все более рассудительной, интересной и взрослела прямо на глазах. Она теперь болтала практически без умолку, безжалостно искажая слова и по-своему переделывая любую услышанную от взрослых фразу. Мои наставления за обедом: «Когда я ем, я глух и нем», тут же превращались в нравоучения бабушке или Славе: «Кода я гухо ем, я не азговаиваю». Любые наблюдения облекались в эмоциональный и глубокомысленный монолог: «Дети во двое дужат за кофеты. Им кофету дашь – пока жуют, они с тобой игают. Мама, купи сосатейных». А однажды Катюша ужасно не хотела возвращаться с прогулки домой и без конца приводила мне в пример бегающего вокруг детской площадки дворового щенка: «Щенек маенький, а куяет!» Домой мы все-таки ушли, но она еще долго не могла принять тот факт, что ее – большую – увели, а маленький щенок остался. Катенька подтащила к окну табурет, взобралась на него и долго смотрела во двор, беспрестанно комментируя: «Щенек маенький куяет и куяет! Один куяет. Какой!» Возмущению ее не было предела.

Работа над диссертацией тем временем шла по плану – пары часов в день, пока Катя спит, мне вполне хватало на то, чтобы дорабатывать текст, писать введение и заключение. К ноябрю все было готово. Не помню, как прошла предзащита, не знаю, какие мысли бродили в голове слушавших доклад доцентов и профессоров, но вопросов задавали мало, а научный руководитель выглядела не слишком довольной. Мне было велено в срочном порядке внести ряд изменений и в декабре везти готовую диссертацию в Санкт-Петербург основному оппоненту. Иначе не успеем. Но, как бы там ни было, диссертацию представили к защите. Защиту назначили на февраль.

С исправлениями никаких сложностей не возникало: в первый раз, что ли? Главное, что утвердили, а переделать – переделаю. Время есть, желание тоже. А вот перспектива ехать одной к черту на куличики – в Санкт-Петербург – пугала невероятно. Если честно, я еще ни разу в жизни не приезжала туда, где меня никто ждет. Как найти в чужом городе нужную улицу, куда приткнуться на одну ночь, с кем поговорить? В Питере я была последний раз с родителями лет в двенадцать и, конечно, не ориентировалась там совершенно, да и просто панически боялась остаться одна в огромном незнакомом городе.

Спас Артем. В ответ на мое нытье он написал, что в декабре будет в Москве и сможет поехать со мной. Тем более что нельзя упускать драгоценную возможность увидеться и провести вместе несколько дней. Ну как после такого я могла считать его безразличным? Если бы не испытывал никаких чувств, вряд ли додумался бы бросить все дела и ехать со мной. Радости моей не было предела. Я опять с удовольствием нырнула в водопад собственных, приумноженных вниманием Артема чувств. Значит, все-таки хоть немножечко, хоть капельку, но он меня любит!

Санкт-Петербург оказался нашей с Артемом сказкой, но со слякотными улицами, беспрестанным холодным ветром и чередой седых облаков, наглухо закрывавших небо. Одна я бы здесь точно не продержалась – такая погода обязательно сказалась бы на душевном состоянии самым худшим образом. Но рядом с безумно любимым человеком мне все было нипочем. Мы гуляли по Невскому, сидели в крошечных уютных кафе, впитывали кожей непередаваемую атмосферу питерской жизни, а под вечер по совету знающих людей забрели в театр. Не помню сейчас, ни как этот спектакль назывался, ни в чем заключался смысл пьесы – да это, честно говоря, и неважно. Самое главное – незабываемое и яркое – заключалось в эмоциональном подъеме, в благостной душевной атмосфере театра. На таких спектаклях я раньше не бывала: в зале не существовало «зрительских» и «актерских» зон – проще говоря, сцены. Обычные стулья были расставлены рядами на абсолютно ровном пространстве, а те, кому стульев не хватило, рассаживались на полу. Актеры играли прямо перед носом у публики и бродили в проходах между рядами. Декораций – минимум. Только какой-то намек на нужный пейзаж. Но при этом ощущение складывалось такое, будто ты попал в самую сердцевину действа, будто переместился в создаваемую актерами атмосферу, будто стал ее частью. Я еще долго оставалась под впечатлением от сыгранного спектакля, счастливо погрузившись в навеянные пьесой чувства. И радовалась тому, что так остро ощущаю величие и волю искусства, его способность завести успокоенное сердце, растревожить душу и помочь человеку исправить к лучшему самого себя.

Единственная наша ночь в Санкт-Петербурге оказалась чудесной и бессонной. Мы погружали истосковавшиеся тела в любовный водоворот с таким фанатизмом, что потеряли счет минутам и часам. А в перерывах говорили. О жизни, о смысле, о разности людей, о мироощущении. Конечно, меня снова мучил вопрос о нашем будущем, но я молчала – не хотелось рассеивать волшебство момента. И портить настроение Артему, а значит, и себе. А потом, после неизвестно уже какого по счету полета в пространства безудержной страсти, я и сама потеряла к этой теме всякий интерес. Какая разница, что будет завтра?! Такая ночь стоит того, чтобы жить ею сейчас, а назавтра умереть. Но все это, слава богу, было романтическими бреднями моего воспаленного от неиссякаемого сладострастия мозга. Наутро мне, напротив, безумно хотелось жить и бороться ради того, чтобы сделать близких мне людей и себя саму счастливыми.

Диссертацию мы отвезли по выданному мне Ириной Александровной адресу домой моему уважаемому оппоненту. Артем, разумеется, остался ждать внизу, а я зашла в старый, с высоченными потолками подъезд – нет, парадное – в самом центре Санкт-Петербурга и долго поднималась вверх по лестнице, разглядывая потрескавшуюся штукатурку на стенах, резные деревянные перила, необычной формы окна. Каждое прикосновение к стенам парадного давало ощущение какой-то причастности к истории России, к полузабытым событиям, беспристрастным наблюдателем которых было это величественное здание. Мне казалось, что жить в таком доме – все равно что поселиться, например, в Эрмитаже. И уважительное восхищение сокрытой в стенах историей само по себе перешло и на жильцов. Как выяснилось, не напрасно.