Запертая комната - Пер Валё

В чулане Мауритсона хранилось только два предмета — старый пылесос без шланга и большой чемодан. Гюнвальд Ларссон заглянул внутрь пылесоса.

— Пусто, — сообщил он.

— Зато здесь не пусто, смотри, — ответил Колльберг, который в это время расковырял замочек чемодана.

Он поднял крышку, и Гюнвальд Ларссон увидел четырнадцать больших бутылок пятидесятиградусной польской водки, четыре кассетных магнитофона, электрический фен и шесть электробритв в заводской упаковке.

— Контрабанда, — сказал Гюнвальд Ларссон. — Или же скупка краденого.

— А по-моему, вознаграждение за наркотики, — возразил Колльберг. — Конечно, не худо бы конфисковать водку, но лучше оставить все, как было.

Он запер чемодан, и они вышли в коридор.

— Что ж, не совсем зря трудились, — подвел итог Колльберг. — Правда, Бульдозера порадовать нечем. Осталось только повесить ключи на место, и можно сматываться. Здесь больше делать нечего.

— Осторожный жук этот Мауритсон, — отозвался Гюнвальд Ларссон. — Может быть, у него есть еще квартиры…

Не договорив, он указал кивком на дверь в конце коридора. На двери красной краской было выведено: БОМБОУБЕЖИЩЕ.

— Поглядим, если открыто, — преложил Гюнвальд Ларссон. — Заодно уж…

Дверь была открыта. Бомбоубежище явно служило велосипедным гаражом и складом для всякого хлама. Они увидели несколько велосипедов, разобранный мопед, две детские коляски, финские сани и старомодные санки с рулем. У стены — верстак, под ним на полу — пустые оконные рамы. Слева от двери — лом, две метлы, лопата для снега и два заступа.

— Мне всегда не по себе в таких помещениях, — произнес Колльберг. — В войну, когда устраивали учебные тревоги, я все представлял себе, что будет, если в самом деле разбомбят дом и бомбоубежище завалит. Кошмар…

Он обвел глазами закуток. В углу за верстаком стоял старый деревянный ларь с полустершейся надписью ПЕСОК. На крышке ларя поблескивало цинковое ведро.

— Гляди-ка, — сказал Колльберг, — ларь с песком, еще с войны стоит.

Он подошел, снял ведро и поднял крышку.

— Даже песок остался.

— Слава Богу, не понадобился, — заметил Гюнвальд Ларссон. — Во всяком случае, не для борьбы с зажигательными бомбами. А это что у тебя?

Он смотрел на предмет, который Колльберг только что извлек из недр ящика и положил на верстак.

Зеленая американская брезентовая сумка армейского образца.

Колльберг открыл сумку и выложил на верстак содержимое.

Скомканная голубая рубашка.

Светлый парик.

Синяя джинсовая шляпа с широкими полями.

Темные очки.

И пистолет — «лама автомат» сорок пятого калибра.

В тот летний день три года назад, когда молодую женщину по имени Монита сфотографировали на пристани у Мёйя в шхерах под Стокгольмом, она еще не была знакома с Филипом Трезором Мауритсоном.

Это было последнее лето ее шестилетнего брака с Петером: осенью он познакомился с другой женщиной и сразу после рождества оставил Мониту с пятилетней дочерью Моной. Идя навстречу его желанию, она подала в суд заявление о срочном разводе по причине измены — он спешил расписаться с новой женой, которая была уже на пятом месяце, когда ему оформили развод. Моните осталась двухкомнатная квартира в Хёкарэнгене, и Петер вовсе не претендовал на ребенка. Он отказался даже от права регулярно общаться с дочерью; вскоре выяснилось, что он устранился и от обязанности платить алименты.

Развод тяжело отразился не только на материальном положении Мониты — больше всего в этой печальной истории ее огорчило то, что пришлось бросить курсы, на которые она недавно поступила.

Она уже давно почувствовала, как ее сковывает недостаточное образование, и ведь ее вины тут не было, просто не представилось возможности учиться в высшей школе или хотя бы получить специальность. После обязательных девяти классов она решила год отдохнуть от учебников. В конце этого года Монита познакомилась с Петером, вышла замуж, и мысль об учении пришлось отложить. На следующий год родилась дочь. Петер тем временем поступил на вечерние курсы, и, только когда он их окончил, за год до развода, наступила ее очередь. Но после его ухода ей и вовсе стало не до учения, ведь няню найти было невозможно, а и найдешь — где денег взять?

Первые два года после рождения ребенка Монита сидела дома, но как только удалось пристроить дочь на день к частной воспитательнице, пошла на работу. Она и раньше — то есть после школы и почти до самых родов — служила в разных местах; за неполных два года успела поработать и в канцелярии, и кассиршей в магазине самообслуживания, и продавщицей, и упаковщицей на фабрике, и официанткой. Такая уж у нее была беспокойная натура: как только становилось неинтересно, хотелось чего-то нового, она меняла работу.

Но когда Монита после невольного двухлетнего перерыва спять начала искать место, оказалось, что с работой в стране стало хуже, возможностей выбора куда меньше. Без специальности и полезных знакомств она могла рассчитывать лишь на самую нудную работу, с невысоким жалованьем. Надоест на одном месте — уже не так-то просто найти другое. Правда, как только она опять начала учиться и появилась перспектива, стало легче переносить убийственное однообразие конвейера.

Три года Монита работала на химико-технологической фабрике в южном пригороде Стокгольма, но после развода, когда она осталась одна с дочерью и пришлось перейти на укороченный рабочий день с меньшей оплатой, эта работа ее уже никак не устраивала. В приступе отчаяния она уволилась, хотя и не представляла себе, что будет дальше.

А безработица все росла, теперь даже опытные специалисты и люди с высшим образованием соперничали из-за низкооплачиваемых мест, далеко не отвечающих их квалификации.

Некоторое время Монита тянула на скудное пособие по безработице. На душе становилось все тяжелее. Только и думай о том, как свести концы с концами; квартплата, еда и одежда для дочери поглощали все, что удавалось наскрести. О том, чтобы самой одеться, она уже и не мечтала, бросила курить, но кипа неоплаченных счетов продолжала расти. В конце концов она поступилась самолюбием и обратилась к Петеру — как-никак он задолжал ей алименты. Петер заявил, что ему надо о своей семье думать, но все же дал ей пятьсот крон, которые сразу ушли на оплату самых неотложных долгов.

Если не считать трех недель временной работы на коммутаторе и двух недель сортировщицей в большой пекарне, Монита всю осень 1970 года слонялась без дела. Вообще-то ей такой образ жизни не был противен — разве плохо утром подольше поспать, а днем заниматься с Моной? Не будь денежных забот, она вовсе не рвалась бы на службу. Стремление учиться поумерилось: зачем тратить силы и время, залезать в долги, когда единственная награда — никчемное свидетельство да мысль о том, что ты приобрела какие-то там знания? К тому же Монита начала догадываться, что высокого заработка и хороших условий труда еще не достаточно, чтобы получать радость от участия в общественном производстве.