Дева в саду - Антония Байетт

Свет теперь иначе определял предметы. Встречные валуны, камни, деревья, регбийные ворота он выявлял черным и очерчивал собой. Проходя сквозь них, он усугублял их непроницаемую темноту.

Свет двигался не только линейно. Он ощущался как полотнища, как вертикальные наступающие фронты, как встающие волны, бесконечные или по меньшей мере неохватные. Как стена, как многие, многие стены холодного белого пламени. Были еще другие движения, которые нельзя определить человеческими понятиями, вычленить из общего человеческого опыта. Но они – были, и Маркус понимал, что это единственное доступное ему знание. Он был скован их близостью и вездесущностью, растянут и скомкан мучительным сознанием движения, постоянно происходящего за пределами его восприятия.

И он увидел в этом некую сущность. То была сущность совершенно иного порядка, чем он сам, она имела цель и вершила дело с циклопическим размахом и деликатнейшей точностью, которые он бессилен был исчислить и нанести на спасительную свою карту. Растягиваемый, сжимаемый, Маркус чувствовал, как она волнами ходит вокруг него и сквозь, и в совсем уже страшное мгновенье чуть было не сосредоточился, как она течет через его сознание. Спасла его от светозарного ослепления и гибели, удержала от растворения в неведомой сущности геометрическая фигура, в жгучих играх света пребывавшая недвижным знаком, а может, и чем посерьезнее. Он видел пересекающиеся конусы, вытянутые в бесконечность. Их контурами были ограничены световые струи и всплески. Он видел, что находится у точки пересечения (или сам является ею), и, если не даст пройти всей сущности сквозь себя, она пройдет сама, разрушив препятствие. Нужно удержать вместе свой хрупкий состав, но пропустить ее, как зажигательное стекло сгущает и пропускает солнечный луч. Контуры пылали невыносимо. Он выдохнул: «Господи». Он старался быть и не быть и, что самое опасное, идти вперед.

Он пошел, и сущность двинулась вместе с ним или просто стала видней впереди. Он подумал, что, может быть, умрет, не дойдя до школы, но назад было нельзя: за спиной движение последовательно нарастало. Вот шаг, и другой, и третий. А световые поля колеблются и ревут, наплывают, откатывают, поют.

Каким-то образом он добрался до школы и сумел присесть на низкий парапет аркады против рогатого Моисея, чем-то обязанного Микеланджело и в большей степени – Родену с его грузноватым Бальзаком. Маркус глядел в выпуклые каменные глаза и думал о своем положении.

Сущность, вихрясь, пребывала поодаль. Она остановилась, не дойдя до краснокирпичных стен, и подвижным краем своим тревожила лужайку и теплицы. Маркусу не было пути ни назад, ни вперед. Пока он размышлял, из световых завес выступил, сияя, человек в белой одежде. Казалось, он обитает в свету легко и уверенно. Волосы его мягко курчавились, прохваченные солнцем. Маркус почувствовал привычный холод и мучительно замигал, вглядываясь. Человек оказался Лукасом Симмонсом, идущим в Уродскую лабораторию. Маркус не верил, естественно, ни в знаки, ни в знамения. Но это был уже третий раз. В «Одеоне» и в мясной лавке Лукас протянул ему руку помощи. И вот он является снова. Маркус поднялся и, еле волоча ноги, побрел за ним. В конце концов – заметил внутренний голосок, – кроме Симмонса, тебе совершенно не к кому пойти.

Уродская лаборатория располагалась в одном из старых корпусов. Для физики и химии возвели новую пристройку, кубоид со стеклянными стенами и абстрактными мозаиками. Лаборатория имела вид готический, и готическими золотыми буквами по синему было выведено над дверной аркой: «Естествознание, анатомия и физиология человека». Дверь была дубовая, тяжелая.

Маркус вошел и увидел ряды высоких пустых столов и табуретов, змеино изогнутых медных кранов, лилипутских фарфоровых раковин, газовых труб, ламп под зелеными абажурами. В проеме окна, в солнечных лучах, стоял человек в белом халате, из-под которого выглядывали мятые шерстяные брюки.

– Сэр, – позвал Маркус и дернулся от собственного голоса, показавшегося оглушительным ревом. Но голос был тонок, смутен и слаб, как ступни, которые он больше не мог заставить идти.

Симмонс обернулся с улыбкой:

– Здравствуй, дружище! Ну, что новенького?

Маркус медленно сжал дверную ручку и, цепляясь, ополз на пол. Дверь мотнулась, ненадежна – истую ненависть ощутил он к этой зыбкости.

Симмонс бегом обогнул ряды столов:

– Спокойно. Не волнуйся. У тебя был шок? Ляг, так будет легче.

Он не прикоснулся к Маркусу. Нагнулся с тревожной полуулыбкой:

– Ляг, ляг. Лучше будет.

Маркус осторожно лег на линолеум, а руки, по какой-то странной надобности, чинно вытянул вдоль тела. Над ним сияло и реяло склоненное лицо Симмонса.

– Это шок, – повторил тот.

Маркус в знак подтверждения закрыл глаза.

– Тебе нужно попить.

Симмонс принес воды в мензурке и поставил возле его головы. Маркус неловко повернулся и, опершись на локоть, со слезами на глазах, стал потихоньку пить. У воды был слабый химический привкус и эфирный запашок, всегда витавший в лаборатории.

– Ты видел что-то? – Симмонс теперь стоял на коленях и пристально глядел ему в лицо.

Эта простота пополам с напором утвердила Маркуса в смутной мысли о предзнаменованиях и воле судьбы. Любой другой человек, конечно, спросил бы, не болен ли он. Маркус повернул голову туда и сюда.

– Какие-то объекты? – Симмонс всматривался, улыбался.

– Не объекты.

– Не объекты. Понимаю. А что?

Маркус вспомнил, как Симмонс говорил с ним о математических ландшафтах. А сразу после – как метался его затравленный разум, уворачиваясь от Билловых неотступных вопросов.

– Что же? – мягко настаивал Симмонс.

Маркус закрыл глаза, стиснул губы. Потом тихонько открылся и пробормотал:

– Свет. Я видел свет.

И снова закрыл, замкнул все, что мог.

– Свет. Понимаю. Какой именно?

– Не знаю. Слишком яркий. Страшный свет. Живой… понимаете?

– Ну разумеется! Разумеется, понимаю. Продолжай.

Маркус открыл рот, и ему сделалось невыносимо. Потом оказалось, что он лежит головой на чем-то мягком, завернутый в какую-то ткань… ах да, Симмонсов плащ. Бессилие облекало Маркуса, как кокон. У самого лица возникло лицо Симмонса.

– Ты пережил шок. Лежи. Лежи спокойно, пока не полегчает. И не беспокойся: я обо всем позабочусь.

У Маркуса не было выбора.

– Я пока закончу тут свои дела, и, когда тебе полегчает, мы еще поговорим.

Симмонс ходил вдоль столов, составляя пирамидками алюминиевые контейнеры и банки с пробковой крышкой. Он казался удивительно устойчивым и в высшей степени нормальным. Он чуть слышно насвистывал сквозь зубы что-то веселое. Маркус вспомнил препарацию дождевого червя. Симмонс взял червей, чтобы всем хватило, и по одному бросал их в емкость с хлороформом. Черви выцветали и пенились. Потом Маркус должен был подрезать и, растянув, приколоть булавками ко дну ванночки лиловато-бурую ускользающую кожу.