Дерево забвения - Нэнси Хьюстон

которой Эйлин не смогла тебе дать.

— Гм-м. И Дженка будет наконец довольна.

— Не надо преувеличивать. Если Дженка будет довольна, она потеряет свой статус еврейской мамы.

Они от души смеются.

Бруклин, 2010

В январе 2010 года в Порт-о-Пренсе задрожала земля, вызвав обрушение тысяч домов и домишек, церквей и дворцов, убив сотни тысяч людей… в том числе родного отца Фелисы. Теперь настал твой черед утешать подругу, баюкать ее, успокаивать и ласкать, плакать вместе с ней.

Фелисе претит манера американской прессы замалчивать события неделя за неделей, и она принимает решение присоединиться к «Репортерам без границ»[44]. Во время выпускных экзаменов вы обе упорно трудитесь и, как результат, получаете аттестаты. Фелиса поступает на факультет современной истории в Нью-Йоркский университет. За неимением других идей, ты подаешь документы в Колумбийский, и, поскольку Джоэль там уважаемый профессор, допускается нарушение определенного количества условий приема, чтобы принять тебя.

Но ты рассеянна. Угнетена. Растерянна. Ты не можешь сосредоточиться и получаешь плохие оценки по всем предметам. Родители дипломатично уговаривают тебя обратиться за психологической помощью, но ты этого не делаешь.

В конце первого курса ты не выдерживаешь. Ты бросаешь Колумбийский университет, делаешь ручкой Батлер-холлу и снимаешь с Фелисой крошечную квартирку в подвале в Бедфорд-Стайвесанте, в самом сердце Бруклина. Пусть ты еще зависишь от Джоэля и Лили-Роуз в финансовом плане, тебе не терпится хотя бы освободиться от их власти в повседневной жизни.

Разумеется, Пуласки ты берешь с собой. Но пес плохо перенес переезд и так и не привык к новому окружению. Каждое воскресенье вы возите его подышать воздухом и побегать в Проспект-парк, но бегать он уже толком не может. Он растолстел, быстро устает, и ему, кажется, все время больно. Хуже того, всего в семь лет у него уже проявляются симптомы сенильности. Его голубые глаза умоляют тебя простить ему его промашки.

— Как страдание собак молчаливо, — говорит Фелиса однажды вечером, когда вы с ней делите кастрюлю вареного риса на обед.

— А человеческое шумно, — отвечаешь ты. Некоторое время вы молча жуете рис.

— Как собаки невинны, — говоришь ты.

— А люди виновны, — отзывается Фелиса. — Особенно Лили-Роуз.

— Точно.

Чуть позже, когда вы изо всех сил делаете вид, будто вам нравится консервированный компот из яблок, ты говоришь:

— Называть. В сущности, все вращается вокруг этого. Кто имеет право называть, а кто нет. В иудейской традиции именно непроизносимость имени Бога — тетраграмма YHWH — доказывает его абсолютное превосходство. Никто не может его назвать. Зато он может назвать Адама, Адам может назвать животных, животные не могут никого назвать, белые могут назвать цветных…

— Цветные, — подает реплику Фелиса, — могли называть своих детей, но только временно. Каждый раз, когда ребенок менял хозяина, он получал новое имя. Отсюда, конечно, Малкольм Икс[45].

— Женщины тоже, — перебиваешь ты ее, — должны бы все называться Иксами. До недавнего времени они тоже должны были менять имя, меняя хозяина. От рождения они носили имя отца, позже — имя мужа. Моя бабушка Эйлин с гордостью называла себя не просто миссис Даррингтон, но миссис Дэвид Даррингтон! И даже если, как феминистки первой волны, сохранишь свою девичью фамилию, ничего женского в этом нет, это все равно фамилия отца.

— В наши дни можно носить фамилию матери, — говорит Фелиса, — но это лишь отодвигает проблему поколений: это фамилия деда по матери.

— Зачем мы притворяемся? Все знают, что в счет идет только мужская генеалогия. Взгляни на первую страницу Библии: мужчины рождают мужчин, поколение за поколением, до бесконечности.

— Даже женская мастурбация не такой тяжкий грех, как мужская, потому что она не влечет растраты семени.

— У нас нет семени, а стало быть, нет и имени, чтобы передавать. Мы не рождаем, рождают мужчины за наш счет. Плоть стирается, потому что она явна. Плоть забывается, потому что она очевидна.

— Кого когда заботило генеалогическое древо Сельмы? Попробуй проследить… не десять, но хотя бы два поколения, оно чахнет и исчезает.

— Я думаю, что буду зваться теперь Шейна U. U как Uterus — матка: одно из самых неблагозвучных и нелюбимых слов из всех существующих.

— Любопытно, не правда ли, что имя нашего первого дома так скверно звучит на наш слух!

U — буква в форме матрицы, сумки, мешка. U — буква, которая выносила нас всех. U — то, чем была Сельма для Джоэля и Лили-Роуз. Безымянная матка. Женшина по имени Uterus.

Обнявшись, вы направляетесь каждая в свою комнату без окон.

В то время как Сельма не хочет ничего знать о тебе, ты все сильнее жаждешь подробностей о ее жизни. Желая все понять о ее прошлом, ее происхождении, ее предках, городе Балтиморе, штате Мэриленд, Африке и рабстве, ты записываешься на курс «Африкана» в Бруклин-колледже. Твои изыскания уводят тебя много дальше содержания лекций. Ты поглощаешь все, что попадается под руку: книги, сериалы, фильмы, романы, эссе, документальное кино, историю, экономику… объедаясь до тошноты ужасами прошлого твоей страны, которое ты все больше воспринимаешь как суть твоей страны, земли, на которой были воздвигнуты все героические статуи Вашингтона, Джефферсона и Пуласки.

Ты пишешь дипломную работу о материнстве в рабстве.

Во время твоих редких визитов в Батлер-холл ты донимаешь родителей разговорами о политике. Достаточно пустяка — и тебя уже не остановить. Рассказывая, например, о своей недавней поездке в Кембридж — Фелиса непременно хотела познакомить тебя с местами своего детства, — ты добавляешь, что, посетив кампус Гарварда, кипела от ярости, и добрых десять минут мечешь громы и молнии в адрес Новой Англии.

— Дело в том, — говоришь ты, повышая голос, — что все западные богатства нажиты воровством. Поэтому, когда выпускники Гарварда торжественно выступают по обсаженным деревьями аллеям среди достопочтенных кирпичных зданий, увитых плющом, в спокойствии своего изысканного кампуса, они попирают ногами головы нескольких поколений афроамериканцев, которые, после того как убивались на работе от рождения до смерти за ноль центов, были брошены в землю, и сегодня их топчут симпатичные молодые студенты в гимнастических шортиках и черных мантиях для выпускных церемоний, в свитерах с латинскими надписями такого-то братства или сестринства.

— Шейна, нельзя так говорить, — произносит Лили-Роуз напряженным голосом.

— Нет, можно, раз я это сказала.

— Нельзя так говорить. Предки студентов Гарварда тоже тяжело работали.

— Речь идет не только о студентах Гарварда, — продолжаешь ты, перебивая ее, — речь идет обо всех! Миленькие маленькие бизнесмены и бизнесвумены, которые расхаживают по Гарвард-сквер и Вашингтон-сквер, миленькие маленькие патроны и их секретарши на Массачусетс-авеню и на Мэдисон-авеню обязаны всем своим