Севастопольская страда - Сергей Николаевич Сергеев-Ценский

же именно заработал? Тем, что жизнью своей не дорожил… Этим самым стал ты передо мною чист, и зла я на тебя не помню…»

И протянет он ему, Терентию Чернобровкину, пластуну Чумаченко, руку, а он ему скажет на это: «Я еще и больше заработаю, погодите, абы б вам, Митрий Митрич, показать себя в лучшем виде! Был адмирал Нахимов, два раза я его обрадовал – так вышло дело, – да вот сгубил проклятый француз адмирала Нахимова, теперь вы у меня явились вместо него… Здравия вам желаю и рад стараться!»

И первое, что сделал Терентий, выписавшись из госпиталя во второй половине июля, пошел в лагерь на Инкерманских высотах.

Получив свой бешмет латаный и приладив к нему кресты, он долго критически разглядывал его, потом облезлую свою папаху: боевой, конечно, вид был у обеих этих вещей, однако же какой нищенский! Только теперь, когда давно уже не надевал их, это бросилось ему в глаза.

Как было идти к Дмитрию Дмитриевичу в таком вытертом, латаном, а местами и порванном бешмете, грязном, с пятнами крови, хотя и оттертой? Над этим долго думал Терентий, прежде чем надел его, но другого у него не было. К тому же для адмирала Нахимова хорош был и этот; может быть, не так уж плох покажется он и штабс-капитану Хлапонину?

Как всякий выздоровевший от долгой болезни и получивший наконец возможность безотказно владеть всем своим телом так же точно, как и до больничной койки, пластун Чумаченко чувствовал большой нервный подъем.

Все его радовало здесь, на Северной, куда переселялся и почти переселился исподволь Севастополь Южной стороны и Севастополь Корабельной: и яркое пышущее солнце, и свежий воздух, которым дышал он теперь во всю мочь легких, и новые для него батареи вдоль берега бухты, сразу показавшиеся ему совершенно несокрушимыми и всесокрушающими, а самое главное – бессчетный народ, толпившийся всюду вдоль берега, особенно же около переправы, летний народ, загорелый, весь нараспашку, крикливый, потный, занятой народ – хозяин и этого осажденного города, и всей тут земли кругом.

Переправой заведовал какой-то офицер из армейских, из себя видный, но уже хриплоголосый, – потерял голос от крика, устанавливая здесь порядок.

Здесь воочию видел Терентий, как Северная сторона питает Южную и Корабелку – гарнизоны их бастионов и редутов.

Перед переправой толпилось множество солдат-артельщиков, каптенармусов и данных им в помощь. Попарно, на длинных жердях, тащили они получку для своих частей: мясо в грязных-прегрязных, сальных-пресальных мешках, а то и совсем без мешков, прикрытое кое-как тряпками от мух; всякую зелень для борща в корзинах, водку в бочонках, окрученных веревками; соль кто в чем – и в ведрах, и в кошелках, и в мешках; каменный уголь для варки пищи… Но тут же и дрова на возах, и сено для лошадей артиллерийских и фурштатских, и много всего… И тут же бабы – напористые, голосистые, – им тоже давай переправу.

– Куда же это ты, тетка, стремление такое имеешь? – весело обратился Терентий к одной.

– Как это куда? К себе домой, а то куда же! – отозвалась тетка.

– Домой?.. Стало быть, есть еще у тебя дом?

– Да то нету… На Корабельной.

– А может, его уж и духу-звания нет, того дома!

– Может, и нет уже, а кадушку я все там разыщу, – она на погребице стоит.

– Ка-душ-ку? А на кой же тебе кадушка сдалась?

– Как это «на кой»? Огуречиков посолить, и то не в чем, – «на кой»!

Раз дело дошло до «огуречиков». Терентий уж видел, что тетку эту никакой смотритель переправы, в каком бы он ни был чине, не остановит. И что из того, что, может быть, оторвет ей там, в городе, ногу ядром или снарядом? Зато ее кадушка для «огуречиков» будет у нее в руках!

Мальчишки-матросята на маленьких тузиках с драными парусами качались на небольшой волне и кричали звонко:

– А вот перевезу-перевезу-у! Давай! Дава-ай!

На рейде во всю его ширь дымили рабочие катера и небольшие пароходы, буксируя баркасы и шаланды… Корабли, огромные и важные, стояли на якоре, а между Михайловским и Николаевским фортами – видно было – готовились строить мост, для чего навезены были штабеля бревен, а среди них белели солдатские фуражки и рубахи – возились дружно над чем-то люди. Дальше стояли возы с новыми длинными досками, и много других таких возов виднелось на берегу.

Великое и бодрое это многолюдство Северной стороны очень взвинчивало Терентия. Ему хотелось говорить со всеми кругом, у всех и все повыспросить, потому что столпилась тут чуть не вся Россия.

– Погоди-ка, ще й ополченцiв пригонють, – обратился пластун Чумаченко к кучке солдат. – А може, их вже и пригнали?

– Ополченцев? Слыхать было, что идут до нас, а только где идут, кто ж их знает, – отвечали солдаты, с почтением глядя на его кресты. – Дорога до нас дальняя, не ближний свет.

– Чего такой белый? – спросил один из солдат, старший унтер-офицер, пластуна Чумаченко, охватив свои кирпичные щеки пальцами и кивая на его лицо.

– А то я бiлый, шо раненый був, хай ему грець! – весело ответил пластун.

– Зажило?

– Загоилось, як на собацi! – И пластун сдвинул свою папаху на затылок.

– Смотря, конечно, какая рана была…

– А то уж, як кажуть, – полыхнули штыком на совiсть… Ну, так и я ж его полыхнул от чiм!

Чумаченко хлопнул рукой по черкесскому кинжалу, спросил потом на всякий случай, не знают ли, как и где найти артиллерии штабс-капитана Хлапонина (солдаты не знали), – и пошел дальше.

И чем дальше он шел, тем выше рос его подъем, несмотря даже на усталость. Правда, он сразу после долгой болезни задал слишком большую работу своим ногам, но ведь и стоило же потребовать от них этой большой работы.

Месяца два не был здесь Терентий, а за это время подошли сюда большие силы: три дивизии – седьмая, восьмая, пятнадцатая – и резервные бригады; часть из них пошла уже на усиление гарнизона Городской и Корабельной сторон, но большая часть все-таки оставалась здесь, в резерве, вместе с отведенными сюда на отдых старыми полками.

За те недели, какие провел в госпитале Терентий, он успел уже поотстать, поостыть в своем боевом пыле. Лежат рядом – справа и слева, – охают и стонут, мучаются раненые солдаты и матросы, а канонада за бухтой, да и с этого берега, гремит не затихая: когда слабее, а когда разыграется вдруг так, что всем в палате начинает уже казаться – не конец ли пришел Севастополю, как будет с ними, если конец: вывезут их отсюда или не успеют, бросят на