Хромой из Варшавы. Книги 1-15 - Жюльетта Бенцони

и только вы нас разлучили. Тогда я вас ненавидел, а теперь вы мне противны.

Манфреди пожал плечами.

— А я даже этого к вам не испытываю. Вы и того не стоите.

Таффельберг рванулся было к нему, но опомнился и сдержался, лишь угрожающе качнув пистолетом.

— Думайте обо мне все, что вам угодно. Тем не менее вы в моей власти. А теперь довольно разговоров: снимайте с нее драгоценности!

— Чтобы я… Ну, нет! Я отказываюсь к ним притрагиваться!

— И все-таки вам придется это сделать, поскольку она вам их завещала. А потом вы дадите мне расписку для нотариуса в Брегенце…

Морозини в своем углу весь обратился в слух. В этой яростной схватке над гробом мертвой, но роскошной красавицы было нечто нереальное.

Альберто Манфреди с непреодолимым отвращением повиновался и стал снимать с Федоры диадему, затем ожерелье, браслеты, серьги, которые он подержал на ладонях.

— Странно! — словно размышляя вслух, произнес он. — Они никак не сочетаются с остальными украшениями. Но ведь Федора никогда не допускала промахов такого рода…

— Значит, у нее были на то свои причины. Положите все вот сюда, — прибавил Таффельберг, протягивая ему черный бархатный мешочек с продернутым в него шнурком. — А теперь затяните шнурок! Ахмет поможет вам опустить ее высочество в избранную великой княгиней для себя могилу…

Морозини не ожидал, что все будет проделано так быстро. Манфреди явно не терпелось с этим покончить, и он без лишних нежностей и без всякого благоговения по отношению к женщине, пожелавшей принадлежать ему и после смерти, снова закрыл ее лицо воздушным покрывалом и водрузил на место крышку. Гроб опустили в могилу быстро.

У Ахмета вполне достало бы сил проделать это и в одиночку, но Таффельберг был твердо намерен заставить врага испить чашу до дна. Правду сказать, вид у последнего был довольно жалкий. Бледный, трясущийся всем телом, он стоял, опираясь на одну из колонн часовни и никак не мог отдышаться.

— Ну вот… теперь… я думаю… вы довольны! — с трудом выговорил он, от изнеможения не замечая, что немец удержал слугу, который уже собрался забросать гроб землей.

— Еще не вполне! Вы должны теперь подписать вот этот документ, — неожиданно мягким тоном проговорил Таффельберг. — Присутствующий здесь Ахмет и ваш покорный слуга подпишутся как свидетели, и мы скрепим его вашей печатью, — прибавил он, указывая на перстень с печаткой, который граф носил на правой руке. — И тогда последняя воля ее высочества будет исполнена. Только подпишитесь, пожалуйста, полным именем! А не какими-то неразборчивыми каракулями!

Отвинтив колпачок ручки, немец протянул ее графу, и тот, машинально взяв перо, направился к алтарю, куда Таффельберг небрежно бросил документ.

Чувствуя, что его мучения близятся к концу, он почти перестал дрожать и расписался довольно твердой рукой. Поставив свою подпись, он наклонился, чтобы подобрать бархатный мешочек, но Таффельберг, улыбаясь, опередил его.

— Вот здесь в нашей чудесной истории произойдет небольшое изменение, которое я счел нужным в нее внести. Думаю, будет лучше, если эти драгоценности останутся у меня: собственно говоря, они вам совершенно ни к чему.

— Что? — воскликнул вмиг воскресший Манфреди. — Вы хотите…

Разумеется, я хочу оставить их у себя! Вы ведь даже не сможете объяснить их появления вашей жене, которую я, к величайшему своему сожалению, лишен чести приветствовать. Зато мне они очень и очень пригодятся, потому что, если уж вы хотите знать все до конца, я совершенно не намерен снова ехать в Германию, которая скатывается к анархии, вовсе не намерен прислуживать выживающему из ума старику и, покидая Гогенбург, даже и в мыслях не держал туда возвращаться. С этим, да еще с тем немногим, Чем я обладаю, мы — я и мой верный Ахмет — переберемся в Америку, чтобы начать там новую жизнь!

— Значит, за этим величественным фасадом скрывается обыкновенный вор? — проговорил Манфреди, который, по-видимому, в глубине души начал потихоньку примиряться с идеей пополнить свою личную сокровищницу великолепными украшениями великой княгини.

— Ничего подобного. Я ничего у вас не отнимаю, поскольку вы никогда ими не обладали, а ее высочеству они действительно больше не нужны…

— А как же эта бумага для нотариуса? Разве вы не должны отдать ему расписку?

— Я отправлю ее по почте перед тем, как покинуть Европу! Ну а теперь, дорогой граф, я думаю, мы с вами друг другу все сказали, и, поскольку у меня нет ни малейшего желания позволить вам меня преследовать…

С этими словами он поднял револьвер, но не успел нажать на спусковой крючок. Грянул выстрел, и Фриц фон Таффельберг с застывшим на лице беспредельным удивлением рухнул на каменный пол часовни, и в ту же минуту в Дверях показался Морозини, за которым следовал Джузеппе, до того потрясенный, что никак не мог перестать стучать зубами. Появление князя было встречено бешеным Ревом, и турок полетел на него, словно каменная глыба во время обвала, выставив вперед огромные ручищи.

— Берегитесь! — завопил Манфреди, но Альдо и без того был начеку.

Он увернулся, как делает матадор, на которого несется бык, и разогнавшийся Ахмет на полной скорости врезался в железную стенку фургона.

Он был настолько могучим человеком, что удар всего лишь оглушил его. Не сговариваясь, Морозини, Манфреди и Джузеппе на него навалились и крепко связали теми самыми веревками, на которых только что опускали гроб. Затем они отволокли его в часовню, усадили, прислонив к колонне, и вернулись к главному действующему лицу, не подававшему никаких признаков жизни. Опустившись рядом с ним на колени, Альдо взял его руку и пощупал пульс.

— Он умер? — дрожащим голосом еле выговорил Джузеппе.

— Несомненно! Я не собирался его убивать, но в спешке, должно быть, прицелился слишком верно…

— Надеюсь, вы не станете его оплакивать? — возмутился Манфреди. — Если бы вы его не застрелили, он убил бы меня. Дорогой князь, я вам обязан жизнью! Но что же нам с ним делать? И как поступить с пленником?

— Надо обратиться в полицию, — предложил Джузеппе.

— Да вы с ума сошли, друг мой! Что, по-вашему, мы должны им рассказать? — запротестовал граф. — Может быть, лучше всего было бы устранить и этого человека тоже?

— Только на меня не рассчитывайте, — сухо произнес Морозини. — Я не могу хладнокровно убить человека. И никогда не стану убивать беззащитного!

— Развяжите его, тогда увидите, какой он беззащитный! Если бы нам не удалось его скрутить, он бы всех нас здесь уложил!

И тут за их спинами раздался глубокий бас, изъяснявшийся, как и все прочие участники сцены, по-итальянски.

— Ничего подобного! Я всего лишь хотел убрать вас со своего