Кречет. Книга 1-4 - Жюльетта Бенцони

появился на свет: «Я не по доброй воле стала матерью. Меня заставили! Разве может каторжник любить свои цепи?»

Да, так она и говорила. Словно оскорбление, бросила она ему в лицо рассказ о своем кратком любовном приключении, о котором больше ни разу и не вспомнила, лишь молилась и молилась, искупая грех отречением от мира. Да, Жиль отчетливо увидел Мари-Жанну Гоэло, свою мать… мать, считавшую его мертвым и с легким сердцем молившуюся за него как раз в том самом монастыре бенедиктинок в Локмариа, самом суровом из монастырей Бретани, где хотела заточить себя Мадалена.

— Зачем, Господи, — простонал он с болью, — зачем ты даешь прекрасные тела таким жестоким и скрытным душам? Умоляю, Мадалена, выслушай меня! Нужно…

Почувствовав, что стало слишком тихо. Жиль открыл глаза. Мадалены в гостиной не было, дверь осталась открытой. Она ушла…

Неизвестно, сколько времени просидел он в кресле, с пустой головой, в гневе сдерживая тяжелые, готовые пролиться слезы. Наверное, немало. Он ничего не видел, ничего не ощущал, кроме горечи во рту и желания вот так окаменеть и остаться навсегда в этом кресле. Не было даже страдания — Жиль с удивлением отметил это, — лишь смутная боль, словно прорвался долго причинявший невыносимые мучения нарыв.

Наконец он встал, с хрустом потянулся. У него было странное чувство, что он очнулся от дурного сна или безумного бреда. Жиль едва взглянул на появившуюся в дверях Тисбе.

— Что тебе, Тисбе?

— Узе позна! Хозяин кусать?

— Нет. Но кофе выпью с удовольствием. Сделай мне крепкий ароматный кофе, Тисбе, как ты умеешь.

На черном лице сверкнула белозубая улыбка.

— Сейцас, хозяин. Хаоший кофе утешит гусное сейце.

Он пил, обжигаясь, ароматный напиток, в который Тисбе, по традиции, заведенной в Новом Орлеане, положила корицы, апельсиновой цедры и налила рому. Глаза Турнемина скользнули по зелени сада и устремились к синей воде океана.

«Кречет» на всех парусах как раз выходил из гавани, унося с собой самую безумную любовь, какую знало его сердце. Она оставила в нем болезненный след — нужно было изгладить его как можно скорее. Жиль в гневе повернулся к морю спиной, допил свой кофе, сорвал цветущую ветку жасмина и буквально прижал ее к ноздрям. Запах земли, ее сила залечат его раны, прогонят наваждения. И Турнемин ощутил что-то похожее на облегчение. Может, лучше ему вернуться домой?

Мысль о «Верхних Саваннах», о которых он всего несколько часов назад и думать забыл, вдруг воодушевила его. Вот его правда, вот его долг, .вот, возможно, его счастье. И потом, там был Понто… он обрадуется его возвращению. И Жиль поскакал размашистым галопом в поместье…

Однако первым он встретил не Понго. Из-за изгороди кактусов выскочил Финнеган и застыл на месте, даже не стараясь скрыть свою печаль.

Несчастный лекарь пережил все муки ада, узнав, что та, которую он любил, уехала с его другом…

Но глаза его, похожие на безжизненные зеленые камни, вдруг блеснули.

— Это ты! — вздохнул ирландец, больше он слов не нашел. — Это ты. — И немного помолчав:

— Так, значит, ты не уехал?

— Нет. Но она уже далеко. Так лучше для всех, поверь… и прежде всего, для нее. Мадалена не хочет жить земной жизнью.

— Ты думаешь?

— Уверен. Не нужно сожалений. Ни один из нас ее не интересует: у нее иной избранник.

— Кто он?

— Господь. Капитан Малавуан отвезет ее в бретонский монастырь.

— Ах, вон что!

Финнеган на глазах возвращался к жизни, словно страдающее от засухи растение под обильным ливнем. Если Мадалене не суждено принадлежать мужчине, его сердце утешится, и Жиль поклялся себе, что ни за что и никогда врач не узнает ни о том, что произошло в Черепашьем гроте, ни о том, что случилось в спальне дома в Кал-Франсе.

Понимая, что нордическая кровь не позволяет другу выразить радость. Жиль решил покончить с волнением, которое душило их обоих, и перевел разговор на другую тему.

— Где Жюдит? — спросил он. — Я должен немедленно с ней повидаться. Мне так много надо ей сказать, за многое попросить прощения…

— Не знаю. Как только вернулся Понго, она заперлась у себя в комнате и запретила беспокоить ее по какому бы то ни было поводу. Мне показалось, она очень страдает. Жиль…

Турнемин уже бросился было к крыльцу, но тут на пороге появился сияющий Шарло.

— С счастливым возвращением, хозяин, — радостно воскликнул он. — Госпожа Жюдит час назад ускакала на лошади! Сказала, едет в свою бухту…

— На лошади? — переспросил Жиль. — На какой?

— На вашей, господин Жиль: на Мерлине.

Финнеган грязно выругался.

— Поскакала на лошади? Да еще на Мерлине.

Это в ее-то положении?!

— Ну, если ее ребро больше не болит… — начал Жиль, полагая, что речь идет об этом, но Финнеган взглянул на него с бешенством.

— Да что же ты за урод такой! При чем тут ребро? Она беременна!

Слово хлестнуло Жиля, словно пощечина.

— Бе-ре-мен-на? — выдохнул он по слогам.

— Да… беременна. Она ждет ребенка, если так тебе будет понятней, а если спросишь от кого, я набью тебе морду. Она не хотела тебе говорить, потому что надеялась вернуть тебя и без этого. А теперь скорее! Лошадь, Купидон, веди лошадь!

Надо ее догнать!

— А чего ты боишься? — спросил Жиль, побледнев. — Что она снова упадет?

— Нет. Есть кое-что страшнее — отчаяние.

Финнеган бросился к конюшне, а Жиль уже пришпорил коня и бешеным галопом припустил по дороге. Все у него внутри переворачивалось от страха, и вместе с тем он задыхался от счастья: у него будет ребенок! Нет, Жюдит не может так поступить. Не до такой же степени она любит Жиля, чтобы убить себя, а вместе с собой его ребенка!

Турнемин почувствовал соль на губах и понял, что плачет. Ветки хлестали его по лицу, а он мчался и мчался вперед, не разбирая дороги, напрямик по лесам и оврагам… Скорее, скорее, еще скорее!

Губы сами собой шептали обрывки полузабытых молитв, а он все мчался, неистовый охотник в погоне за смертью. Комья земли и клочья травы летели из-под копыт его лошади.

С верхней точки пологой извилистой тропинки, ведущей к бухте, окруженной кокосовыми пальмами, он увидел Жюдит. Она стояла в пышном белом платье на самом берегу, повернувшись лицом к безбрежному океану, а спиной к острову, и светлый силуэт ее на фоне густой синевы казался невесомым облаком, окрашенным сверху закатным солнцем рыжих волос.

Приподнявшись на стременах. Жиль позвал во весь голос:

— Жюдит! Жюдит!

Но он был еще слишком далеко, а ветер с моря относил его голос.