Истоки контркультуры - Теодор Рошак

Президентская конференция или кампания, наполненные липовым ажиотажем, являются ярким примером фальшивого ритуала, цель которого прикрыть сомнительное политиканство народной поддержкой. Современная военная лихорадка, создаваемая умело состряпанной пропагандой и игрой на истерическом страхе, тоже является извращенным кровавым ритуалом. Это возврат к человеческим и животным жертвоприношениям, но настолько регламентированный, что ему недостает непосредственного, личного, пусть и уродливого, наслаждения, которое существовало у его первобытного прообраза. Поэтому требуется не одна, а миллионы жертв: анонимное население, известное лишь по стереотипам СМИ. Кровь убитых никогда не видят и не трогают, ни с ужасом, ни с удовлетворением. Вместо этого какой-нибудь солдат, не исключено, завербованный против воли, сбрасывает бомбу с высоты или нажимает кнопку дистанционного пульта – и где-то далеко целый город умирает мучительной смертью. Действие механистически-точно выверено, объективно спланировано главным командованием и выполнено хладнокровно. Участие общества в войне сводится к пассивному чтению статистики геноцида в газетах. Как отмечал Пол Гудмен, наши войны становятся все более смертоносными и менее ожесточенными – или, лучше сказать, менее аутентично ожесточенными, потому что гнев превращен в управляемую и насаждаемую эмоцию, прилагающуюся к состряпанным имиджам и абстрактным идеологическим проблемам вроде тех, что Большой Брат подбросил гражданам 1984 года[153].

Сравните эти пустые, отстраненные ритуалы с обрядами, которые наши хиппи импровизируют из поверхностной этнографии и чистого вдохновения, и разница между плохой и хорошей магией станет очевидна. Молодежь одной коммуны собирается в пестрых одеждах на высоком холме в общественном парке приветствовать летнее солнцестояние – на закате и на восходе. Без всякого порядка или плана они поют, танцуют, занимаются любовью, ибо каждый тронут до глубины души. Пусть с фольклорной точки зрения это действо – жалкий эрзац, но так ли уж глупо само намерение? Это возможность выразить чувства, покричать и потопать, поласкаться и поиграть всей общиной. Все участвуют на равных, никого не обманывают, никем не манипулируют. На кону не стоят ни царство, ни власть, ни слава. Может быть, по ходу дела кто-то даже откроет в обычном солнце и простом приходе лета невыразимое великолепие, которое там действительно есть и которое делает тех, кто его увидит, больше людьми, аутентично людьми.

Можно легко отмахнуться от подобных проявлений веселья как от маргинальных joie de vivre[154], не имеющих политической актуальности, но я считаю это ошибкой. В таких импровизированных ритуалах есть нечто, теоретически допускаемое как священное и достойное быть названным: великолепие времени года и радость побыть удивительно живым животным под названием человек. И к этому священному, которое выше людей, причин, режимов и распрей, всем дается равный доступ. Разве это не высшее выражение и защита партиципативной демократии[155], без которой народный контроль могут коррумпировать ангажированные интересы или преклонение перед научной элитой? Эти только-только зарождающиеся ритуалы весьма и весьма приближены к «не-политике», о которой говорил Норман Браун. Ведь чем же быть этой «не-политике», если не политикой, непохожей на политику, которой невозможно сопротивляться с помощью традиционных методов психической и социальной защиты?

Гинзберг тоже внес свой вклад в это эксцентричное направление. В 1966 году он пишет поэму «Как сделать марш/спектакль», слишком затянутую и чересчур слабую, чтобы ее цитировать[156]. Однако поэма написана под влиянием либо резюмирует характер демонстраций, которые со времен великого раскола устраивает молодежь. Основная мысль Гинзберга в том, что демонстрации должны отказаться от привычной торжественности и боевитости и стать празднично-танцевальными парадами с песнями, где встречным, включая полицейских и разномастных «ангелов ада», будут раздавать воздушные шары и цветы, леденцы и поцелуи, хлеб и вино. Должна царить атмосфера веселья и любви с целью так или иначе привлечь к участию равнодушных зрителей или хотя бы развеять их худшие подозрения и враждебное отношение.

Идея, конечно, экстравагантная, но разве нет в ней частицы лукавой мудрости? Сколько демонстраций прошло за несколько лет – гневные, язвительные, со страстным морализированием, осложненным нездоровым битием в грудь и яростными разоблачениями! Они не привлекли к протесту ни единого человека, кроме уже обращенных. Какова же цель такой деятельности? На какой концепции человеческой психологии она основана? Когда колеблющиеся слышат резкие лозунги и видят толпу людей с угрюмыми лицами, в них срабатывает хорошо усвоенная защита: они морщатся, кричат что-то в ответ и, в отсутствие ощутимой угрозы, остаются и дальше в своей оппозиции. Многих ли удалось привлечь путем пламенных речей или моральных угроз? А ведь склонить их на свою сторону – единственная альтернатива диссидентского меньшинства актам фракционного насилия.

В отличие от них, Гинзберг обращается к принципу дзена – застать противника врасплох, не оставив ему мишени для ответного удара. Направленность веселого парада, конечно, антивоенная (это в любом случае максимум того, что может показать любая мирная демонстрация), но о ней заявлено без самодовольного негодования или ожесточенных бурных споров. Напротив, цель здесь – создать притягательное настроение миролюбия, великодушия и нежности, способных растопить жесткость оппонентов и увлечь их за собой, несмотря на все рассудочные доводы. А самое важное в предложенной Гинзбергом «военной хитрости» – это чтобы участники демонстраций имели представление о том, что такое невинность и счастье… которые и должны быть принципами хорошей политики.

В несколько лучшей, чем у Гинзберга, поэме Джулиану Беку, директору «Живого театра», удалось передать дух такой демонстрации:

За последние годы демонстрации новых левых становятся все традиционнее и воинственнее, но идея «большей нежности» понемногу распространяется в молодежной среде. Нью-йоркские хиппи вторглись на фондовую биржу, чтобы порвать и разбросать долларовые банкноты, как конфетти; сан-францисские хиппи устроили «стрип-ин»[158] в парке Золотые ворота – и в обоих случаях было очевидно, что происходящее им в удовольствие. Неужели это такие уж неподходящие способы вступать в спор с экономическими и сексуальными комплексами нашего общества? Неужели раздавать листовки – более эффективная форма борьбы? Такой стиль протеста легко принимает форму театра: Нью-Йоркский театр Хлеба и Марионетки или Мимическая труппа Р.Дж. Дэвиса в Сан-Франциско объездили страну, давая представления прямо на улицах и в общественных парках и критикуя войну во Вьетнаме и расовую несправедливость. В Англии протесты проходили тоже в форме уличного театра. В 1968 году группа анархистов, взявших себе название «Театр политической карикатуры и образцовых лозунгов», устроила в качестве одной из своих многочисленных демонстраций «взятие» монумента на Флит-стрит группой актеров, одетых как солдаты американской армии. Актеры заявили на монумент права от имени американского правительства и расселись вокруг, комически вербуя всех, кто оказался рядом и поддерживал войну во Вьетнаме, в американскую армию. Закончился спектакль доставкой огромной повестки о призыве на имя премьер-министра Уилсона на Даунинг-стрит, 10.