Любовь в эпоху перемен - Юрий Поляков

— Не может быть! — ухнул краснолицый работяга.

— Может.

— Вы, Геннадий Павлович, лучше скажите, сколько они там за жилье платят! — сдерживая возмущение, посоветовала Болотина.

— За хорошую квартиру можно и заплатить. Но не за коммунальный курятник. Поднимите руки, кто живет на отдельной площади! — скомандовал спецкор.

— А с подселенцем считается? — спросил тоскливый мужской голос.

— Если подселенец — красивая женщина, тогда считается! — мгновенно среагировал Скорятин и метнул в Зою гусарский взгляд.

Слушатели одобрительно зашумели и подняли руки — едва ли треть зала.

— Не густо. Вижу, квартирный вопрос портит жизнь не только москвичам, но и тихославльцам.

— Ага, одним — осетринка, другим — от ерша спинка! — донеслось с подоконника.

Елизавета Вторая, уловив намек на ее новую квартиру, окаменела лицом и посмотрела на люстру.

— Кстати, о лучшей половине человечества, — улыбнулся Гена. — Модный дамский наряд там, у них, стоит столько же, сколько бутылка хорошего шампанского! — сказав это, он подумал, что платье, купленное в «Тати» для Марины, очень пошло бы Зое.

— Ах ты господи! — простонала женщина, одетая в сарафан, похожий на рабочий халатик. — Живут же люди!

— А как там у них насчет безработных? — сухо спросила Болотина.

— Не знаю, не видел. Но, по-моему, лучше искать работу, чем ходить на службу и бездельничать, разгадывать кроссворды и вязать носки! — весело парировал журналист.

— Геннадий Павлович, надеюсь, наш разговор не сведется к тряпкам, выпивке и закуске? — холодно поинтересовалась директриса.

— Ни в коем разе, Елизавета Михайловна! Это так, для иллюстрации. Понимаете, товарищи, бродил я вдоль бесконечных полок парижского универсама и мучительно размышлял: почему, ну почему? Ведь французы такие же люди, как и мы: две руки, две ноги, голова. И голова-то не какая-нибудь особенная. Обычная голова. Наши головы поумней, пообразованней будут. Так почему же, почему мы запускаем луноходы, а выпустить хороший холодильник или телевизор не умеем? Почему наши танки могут под водой ездить, а трубы и краны в квартирах текут? Сколько можно быть Верхней Вольтой с ракетами?! Я спросил одного француза: когда у них начинают продавать клубнику? И знаете, что он ответил?

— Что-о?

— В семь утра!

— У-у-у… — простонал зал.

— Значит, так и будем страной вечно зеленых помидоров?! Почему?

— Потому что у них рынок! — звучно объяснил Вехов.

— Правильно! И не просто рынок, а умный рынок, он сам все отрегулирует. Госплан — каменный век. Знаете, сколько бумаги изводит наша бюрократия?

— Сколько?

— Сто миллиардов листов документов в год! Получается, по одному листу на душу населения е-же-днев-но!

— Сколько ж на эту макулатуру книг хороших можно купить! — мечтательно воскликнула очкастая девица с безнадежно начитанным лицом.

— Да, друзья, за нас с вами все заранее решено, подсчитано: сколько мы можем купить штанов, сколько прочесть книг, сколько мяса, хлеба, рыбы съесть…

— И сколько раз на х… сесть! — гоготнул на подоконнике пьяный.

Болотина с наслаждением кивнула дружинникам — те, подскочив, схватили безобразника под мышки, сорвали с насеста и понесли, а он, по-детски болтая в воздухе кедами, весело бормотал:

— Где плюрализм, е… вашу мать? Никакой свободы слова! Ну никакой!

— Может, все-таки не надо, Елизавета Михайловна? — вступился Скорятин. — Это же фольклор, а из фольклора слова не выкинешь.

— Не фольклор, а хулиганство! — Она посмотрела на московского гостя так, точно сожалела, что из помещения вытряхнули нетрезвого сквернослова, а не «золотое перо» газеты «Мир и мы».

— А что же нам делать? — спросил из зала страдающий голос.

— Довести начатое до конца, — строго ответил Гена. — Да, экономика у нас плановая, мы во всем зависим от государства. Нам нужно раскрепостить человека. Государство не должно кормить нас рыбой, оно, образно говоря, обязано дать нам удочку, а рыбу на обед мы поймаем сами. Так победим!

Зал взорвался аплодисментами, кто-то даже вскочил в порыве. Но тут в открытое окно, как черт, всунулся с улицы пьяный балагур, вынесенный недавно из зала, и крикнул кикиморой:

— Не звезди, Сейфуль Мулюков!

В тот же миг он пропал, — так исчезает за ширмой отыгравшая свою роль кукла. Снаружи донеслись утробные кряканья, какие издает человек, если его бьют кулаками в живот.

— Геннадий Павлович, звонят из румынского посольства, — сообщила по селектору Ольга.

— Чего хотят?

— На прием приглашают.

— Когда?

— Через неделю. Пойдете?

— А что у них там?

— Праздник мамалыги.

— Пойду.

— С женой? — лукаво уточнила секретарша.

— Болеет.

— Может, выздоровеет?

— Не выздоровеет. Но пусть пришлют приглашение на два лица.

— Понятненько…

Буйную Ласскую на приемы он больше с собой не брал. Она спьяну обозвала «черной обезьяной» сенегальского военного атташе, увешанного орденами и увитого аксельбантами, что твой священный баобаб. Африканец невольно налег на Маринину грудь, потянувшись за канапе. Хорошо еще вином в рожу не плеснула — с нее станется. Вышел местный международный скандал, хотя, сказать по совести, расплюснутая физиономия негра была и вправду цвета солдатского гуталина.

Прежде Скорятин любил приемы. Однажды Исидор, всегда ходивший в посольства со своей Элиной Карловной, был срочно призван на Старую площадь и второпях сунул Гене приглашение на две персоны в Спасо-хаус — резиденцию американского посла. Что тут началось! Жена вытряхнула из шкафа все платья, нервно их мерила, всхлипывая: «Боже, мне нечего надеть, я голая как лимитчица!» Спецкор и сам битый час простоял у зеркала, выбирая галстук и свирепея из-за того, что на каждой брючине у него оказалось по две стрелки. Увы, домоводством Ласская не увлекалась, выросла с прислугой Тусей, которая еще в Днепропетровске была няней при Вере Семеновне. Туся умерла за год до появления Гены в Сивцевом Вражке и, угасая, плакала, что не доживет до «Мариночкиной свадебки». Теща каждый год проведывала ее могилку в Котляках. Надо сознаться, сам Скорятин, несмотря на рабоче-крестьянское происхождение, тоже лишний раз за молоток не брался. «Бахарь — не пахарь!» — вздыхала бабушка Марфуша, намекая на бородавку. Как ни странно, умельцем на все руки был ябедник О. Шмерц. Просвещая любимого племянника относительно невыразимой древности и несравненной мудрости еврейского народа, он мог заодно полочку привинтить и отвалившуюся плитку в ванной приладить.