Житие Одинокова - Дмитрий Калюжный

Василий, как и все, рассудком понимал, что от полученных знаний и приобретённых навыков будет зависеть его жизнь и жизни его будущих подчинённых. Но было кое-что ещё, выше рассудка. В отличие от других курсантов он в новых знаниях искал не только прямые, но и иные смыслы.

Их учили тактике и топографии, объясняли устройство радиоприёмника, тренировали в преодолении препятствий, вырабатывали командирский голос, объясняли основы отношений с рядовым составом. На одном из занятий суровый одноглазый полковник рассказывал, как отличить дезертира от случайно струсившего в бою, но в целом сознательного бойца. «Как же так? — думал Василий. — Дезертир, прячась от боя, действует вполне сознательно! Или самострел — тот, кто нарочно простреливает себе ладонь или что-то другое, лишь бы отправиться в тыл — тоже делает это сознательно. С другой стороны, „сознательный боец“, испугавшись близко пролетевшей пули, может упасть в воронку от снаряда и сидеть там, зажав уши руками, совершенно бессознательно. Ведь в этом суть отличия дезертира от правильного бойца? Об этом говорит лектор?»

— Если боец спланировал своё поведение так, чтобы увильнуть от боя — он дезертир, под трибунал его. Если спрятался случайно — успокоить, воодушевить его, поднять.

«Воодушевить, поднять, — повторил про себя Василий, конспектируя лекцию одноглазого полковника. — Получается: поднять душу ближнего своего…»

Никто из тех, кого знавал Одиноков — в институте, на фронте, на этих курсах, — не увлекался подобным анализом. Да и он до встречи с Господом был этому занятию чужд. Теперь, пытаясь вникать в суть, он докопался и до причины: Господь даровал ему жизнь, взамен велев творить правду. Это была цена его жизни. И он всякое новое знание прикладывал к этому вопросу: что есть правда? В чём она?

Человеку свойственно стремиться к сохранению своей жизни. Это правда. Убегая от боя, можно сохранить жизнь. Дезертир так и поступает, а мы говорим, что он не прав, и отдаём под трибунал. То есть имеется правда повыше правды сохранения жизни?

А можно воевать так, чтобы уцелеть самому, сохранить жизни бойцов, да и жизни мирных граждан. Ради этой правды придётся убивать врага — между тем, обычно убийство осуждается. Какая правда выше?

Василий не был сильным богословом. Да, когда-то по наущению старого профессора, учившего его химии, он перечитал немало священных текстов. Ему было интересно. И всё же не обратился он в веру, а стал комсомольцем и атеистом. Точно так же он с интересом читал греческие мифы про Афину Палладу и Диониса, и не стал древним эллином.

И вот Господь Бог велел комсомольцу и атеисту нести в мир правду. Здесь — в чём правда? Если с ним говорил Бог, то он, как честный комсомолец, не может оставаться атеистом. А если правда за атеизмом, то никакой Бог с ним не общался, а имела место психическая контузия, и свидание с Богом объясняется материалистически. В таком случае повеления говорить правду не было. Но если можно обойтись без правды, то ничто не мешает признать встречу с Господом за факт. А если так, то придётся выполнять обет и нести людям правду…

В пользу Господнего вмешательства говорило то, что Василий после контузии стал обострённо чувствовать страдания посторонних людей. Та немецкая карта, которую он передал в руки Рокоссовского — когда он держал её в руках, его охватывал ужас от ощущения неминуемой страшной беды, несущей мучительную смерть огромному количеству его соотечественников. Но он и раньше сочувствовал людям. Однажды на Соти сверстники звали его попинать мячик. А по пути он увидел, как старый селянин, чьего имени он даже не знал, шатаясь от немощи, пытается поднять упавший забор. И Васю ноги не понесли куда-то играть — он помог старику.

Старый богослов-химик объяснил, что таково свойство всех русских. А русскими он почитал православных, независимо от того, какого они роду-племени. А не православных, даже числящихся русскими, с усмешкою называл «людишки». Но имелись исключения: знатного строителя товарища Ухватова, коммуниста, атеиста и матерщинника, дед относил к православным. И говорил, что среди коммунистов много бесов, но есть и православные, пусть они об этом пока и не догадываются…

* * *

В первый день пребывания на курсах Василий познакомился с Юрой Переверзевым. Случайность! Вечером курсантам показывали фильм, и они двое оказались на соседних местах. Вместе и вышли. Юра сказал:

— Вы заметили, они там клуб устроили в бывшей церкви.

— Нет, не заметил, — ответил Василий.

— Да-да. Замаскировано немножко, а видно. Архитектура церковная.

— Ну и что? Фильм же не об этом.

— Так… Неприятно. В нашем городе было три церкви. В одной теперь склад, в другой клуб, третью совсем развалили.

— Ты, что ли, верующий?

Юра быстро глянул по сторонам — не слышит ли их кто? — и кивнул.

Поповский сын, он с отцом и матушкой тихо жил в селе в глубинке аж до 1933 года. И вдруг кому-то стукнула в голову мысль закрыть церковь. Община была против, и его отца обвинили, что это он настропалил людей заявить протест, то есть занимался нехорошей пропагандой. Отца сгребли. Слава Господу, было это ещё до начала борьбы не только с врагами народа, но и с членами их семей. Юра с матушкой переехали в райцентр, и там он, самоучка-механик, оказался ко двору. Окончил ремеслуху, работал, а тут война. С немцами дрался отчаянно; на открытом комсомольском собрании его буквально вынудили подать заявление, и стал Юра членом ВЛКСМ. Чей он сын, командование знало, и всё же проявленные им в боях решительность и смекалка перевесили, и его послали на курсы.

Васе показалось удивительным, что в разгар его размышлений о собственных отношениях с Господом судьба послала ему знающего собеседника.

В тот первый день знакомства он, для поддержания разговора, поведал новому знакомцу, как был в рейде за линией фронта и видел колокольню, разбитую немцами в селе Сенино.

— А когда мы начнём наступать, — с грустной улыбкой ответил Переверзев, — то по пути на колокольнях будут сидеть немцы с биноклями, и расшибать колокольни станут наши, советские снаряды.

— Так ведь война.

— Да. А у нас в городе, и в моём родном селе, и в других местах без всякой войны…

— Не надо преувеличивать! — нахмурился Василий. — Я с отцом и матерью поездил по стране. В таких диких местах строили — и нигде церкви особо не рушили. Хочет община, чтоб церковь работала — да на здоровье. Но чаще просто не оказывалось верующих. А помню, был случай, целый монастырь добровольно ушёл на стройку к товарищу Ухватову. Бумажный комбинат строили.

— У вас свой опыт, а у меня свой, — сказал ему на это Юра.

— Почему ты зовёшь меня на «вы»? — спросил Василий. — Мы одинаковые курсанты.

— Я так привык, извините. Я батюшку и матушку своих на «вы» звал. И по воинскому Уставу положено на «вы».

И дальше по вечерам они, единственные здесь некурящие, неспешно гуляли по улице вдоль ряда изб. Если, конечно, вечер не был сильно дождливым. Делились жизненным опытом, обсуждали Писание. Правда, Василий поостерёгся объявлять сыну священника, что имел приватный разговор с Богом.