Мухосранские хроники (сборник) - Евгений Филенко

– Зачем? – вдруг спросил Вергилин.

– Что – зачем? – удивился Кармазин, выпрастываясь из липких тенет забытья.

– Зачем куда-то уезжать? – уточнил Вергилин. – Куда бы я ни двинулся, где бы ни оказался, все равно я привезу туда и весь этот город.

– Любопытная мысль, – оценил Кармазин.

– Это же так натурально. Не только я живу в этом городе, но и он живет внутри меня. И неизвестно еще, чья реальность является доминирующей. Вот вы прибыли в Мухосранск. По вам было видно, что вы здесь чужой. Не потому, что у вас наличествовали три руки или фиолетовый цвет кожи. Внутри вас жил своей жизнью другой город, другой мир, который вы прихватили ненароком. Покуда он вас не отпустил, или вы сами от него не избавились, что, в общем-то, равнозначно, вы испытывали мучительную раздвоенность. Внешнее боролось в вас с внутренним. Вы казались нездоровым, потому что отторжение всегда протекает мучительно. Понадобилось изрядное время, чтобы Мухосранск одержал верх. Не вы один такой. К нам постоянно приезжают Москва и Сызрань, Тель-Авив и Анталья…

– А уезжает всегда Мухосранск? – хохотнул Кармазин.

– Как правило, – сдержанно подтвердил Вергилин.

– Но ведь это скучно. Вас послушать, так весь мир – сплошной Мухосранск. Если не стал таковым, то скоро станет. А где и сохранились еще участки иного мира, так это до поры до времени. Это же не раковая опухоль с метастазами…

– Нет, – просто ответил Вергилин. – Это город. Такой город. – Помолчав, он добавил: – Вам, литератору, с вашей фантазией, не о чем тревожиться. Вы всегда можете выдумать, вырастить внутри себя другой мир и во всякую минуту туда эмигрировать.

– Это как получится, – сказал Кармазин, усмехаясь. – Уж какая реальность окажется доминирующей. Мы с вами сидим в ожидании свежего пива и наивно полагаем себя мыслителями, этакими властелинами пространств и времен. Я даже близок к тому, чтобы принять вашу точку зрения насчет города, который мы таскаем в себе повсюду. А в это время мир, настоящий, подлинный, истинно реальный, выдумывает нас, грезит нами, ставит над нами какой-то непостижимый эксперимент. Как усидчивый, мастеровитый, но так или иначе третьеразрядный борзописец складывает на бумаге или на экране ноутбука строку за строкой, наделяя роящиеся в его воспаленном мозгу образы всеми признаками реальности, каковых признаков у них нет и быть не может по определению.

– Напишите об этом, – посоветовал Вергилин.

– Да что тут писать, – отмахнулся Кармазин. – Давайте лучше пиво пить.

«Что тут писать, – подумал он. – Проще пережить однажды это болезненное ощущение. И забыть навсегда».

– Ваш заказ, – сказала официантка, сгружая на столик два запотевших бокала с янтарной влагой.

На груди у нее наколот был белый значок с синим глобусом и надписью по окружности: «Этот мир придуман не нами».

– Ерунда, – проворчал Кармазин. – Нами и никем больше.

Пролог

В эти двери Кармазин всегда заходил с непонятным ощущением трудно подавляемого страха. Хотя, казалось бы, чего ему-то бояться? Не полиция, не иные, еще более компетентные, органы… даже не паспортный стол домоуправления, где водятся такие злобные и циничные особи, что капитальная стена, обшитая дюймовой фанерой, с крохотным зарешеченным окошком, как представлялось, нарочно была обустроена, чтобы оберегать посетителей от когтей и клыков тамошних постоянных обитателей. А вот поди ж ты – сердце трепетало в груди, и подсекались колени, и хотелось повернуть прямо с порога, чтобы идти куда глаза глядят, но только дальше, дальше от этого мистического места.

Кармазин поднял глаза и прочел вывеску: «…вское государственное книжное издательство». Всего-то… В особенности если учесть, что бывал он здесь пускай и не каждый день, а раз-два в неделю уж точно. И большую часть пути совершал с большой охотой, со скрытыми надеждами, с разгорающимися по мере приближения амбициями! Куда все исчезало на этом крыльце, отчего угасало? И ведь нельзя было сказать, чтобы ему тут были как-то по-особенному не рады. То есть, здесь вообще мало кому были рады, но какой-то исключительной антипатии никто лично ему не выказывал. А редактор Иван Яковлевич, напротив, демонстрировал всяческую приязнь, любил поговорить на окололитературные темы, и разнообразно привечал как в пределах учреждения, так и за пределами. Вот и сейчас Кармазину было назначено специально, чтобы обсудить в очередной раз концепцию и состав его запланированного на середину будущего года сборника.

Он несколько раз глубоко вздохнул – чтобы снять внутреннее напряжение, успокоить сердце и хоть как-нибудь дезориентировать роившиеся в подсознании страхи. Толкнул дверь… и как-то сразу очутился в круговороте сакральных издательских процессов.

Жизнь здесь не бурлила – она просто текла по своему руслу, для понимания тех, кто не был посвящен, практически недоступному.

С ним дважды поздоровались – он ответил, не разглядев лиц. Все виделось, как сквозь закопченное стекло для наблюдения солнечных затмений. Кармазин всегда завидовал тем, кто не терялся в этих священных стенах, кто был нагл и уверен в себе, хотя бы даже и не столь удачлив и обещающ в профессии, кого с меньшей охотой брали в сборники и вывозили на встречи с читателем. Что-то подсказывало ему, что их будет царствие издательское, а не его, пускай и более одаренного, более прилежного к перу, но не способного с агрессией шар-молота рушить стены и торить свои дороги к призрачным пока что полкам книжных магазинов… В беспамятстве он забрел в бухгалтерию, потому что попасть туда было отчего-то проще всего, и он с безрадостным постоянством оказывался там всякий раз, когда заходил в издательство. «Кармазин! – закричали ему. – Наконец-то! Мы вас обыскались! Получите четыре рубля двенадцать копеек!» – «Я? За что?» – «За выезд в воинскую часть в марте, забыли? Ведь вы у нас не член?» Кармазин с готовностью отринул всякую причастность к сообществу избранных. «Значит, вам четыре двенадцать». Он расписался и получил. Он знал: вот станет членом, и сможет получать не в пример больше.

Визит складывался не так уж и плохо. Мрачные ощущения понемногу оставляли душу, кисея сделалась намного прозрачнее.

До кабинета, где его дожидался Иван Яковлевич, он дошел почти успокоенным.

А ведь напрасно, напрасно.

Иван Яковлевич оживленно обсуждал с редактором детской литературы Танюшей, что делила с ним кабинетный кров, некую научную гипотезу о происхождении, кажется, видов – он вообще был эрудит и старался быть в курсе всех научных и культурных событий, читал даже для редактора много и на первый взгляд бессистемно, но усвоенное им знание внутри его большой, идеально круглой и всегда лохматой головы как-то само собою упорядочивалось, устраивалось на полки, в картотеки и стеллажные ящики, и становилось совершенно пригодно к полезному употреблению по первому же требованию. Завидев Кармазина, Иван Яковлевич оборвал свою речь на полуслове, несколько помрачнел и слегка скис, как будто ему предстояло исполнение неприятного, но неизбежного обязательства.