Насосы интуиции и другие инструменты мышления - Дэниел К. Деннетт

Подобно тому как владелец панамской франшизы “Пепси-колы” может выбрать четвертачник за его способность распознавать четвертаки бальбоа и приспособить его в качестве детектора четвертаков бальбоа, эволюция может выбрать какой-либо орган за его способность насыщать кровь кислородом и сделать его легким. И только на основании подобных проектных “решений” или “обусловленных” эволюцией целей – смыслов существования – мы способны идентифицировать поступки, действия, восприятия, убеждения и другие категории народной психологии[40].

Идея о том, что мы сами представляем собой артефакты, спроектированные естественным отбором, одновременно убедительна и знакома. Кое-кто и вовсе сказал бы, что по этому вопросу серьезных разногласий быть не может[41]. Почему же тогда ее отвергают не только креационисты и идеологи “разумного замысла”, но и (в некотором роде подсознательно) такие мыслители, как Сёрл, Фодор и другие? Я полагаю, дело в том, что она имеет два неочевидных следствия, которые кое-кому кажутся неудобоваримыми. Во-первых, если мы “всего лишь” артефакты, мы не имеем особой власти над смыслом наших сокровенных мыслей – если эти мысли вообще наделены смыслом, – хотя именно мы эти мысли рождаем. Четвертачник превращается в ч-бальбер, не меняя своей внутренней природы: состояние, которое раньше значило одно, теперь означает другое. То же самое, в принципе, может случиться и с нами, если мы представляем собой лишь артефакты, то есть если нашу интенциональность следует считать не исходной, а производной. (Джонс, к примеру, не властен определять, думает он о лошадях или о шмошадях.) Во-вторых, если мы действительно представляем собой артефакты, дело не только в том, что мы лишены гарантированного привилегированного доступа к глубинным фактам, фиксирующим значение наших мыслей, но и в том, что этих глубинных фактов не существует. Порой функциональная интерпретация очевидна (сердце очевидно представляет собой насос, а глаз очевидно нужен, чтобы видеть), но когда это не так и нам приходится читать мысли Матери-Природы, никакого текста для интерпретации нет. Когда “предмет для обсуждения” о собственной функции рождает противоречия – когда есть достаточные основания для более чем одной интерпретации, – этого предмета просто не существует!

Утверждение о том, что при столкновении двух в равной степени вероятных функциональных интерпретаций не существует глубинных фактов, на основании которых вопрос может быть решен однозначно, лучше и ярче всего аргументировал философ У. В. О. Куайн (1960), предложивший принцип неопределенности радикального перевода и отстоявший его с помощью знаменитого насоса интуиции. Допустим, в Тихом океане открыли обособленный остров, скажем, населенный непонятно откуда появившимися людьми, говорящими на языке, на котором не говорит больше никто. В отсутствие двуязычных переводчиков с этого языка антропологи и лингвисты должны постичь его путем наблюдений и череды проб и ошибок при взаимодействии с местным населением – эту задачу Куайн назвал “радикальным переводом”. В принципе, заявил Куайн, два ученых, которым поручена задача составления пособия по переводу с этого экзотического языка, могут создать существенно разные, но в равной степени качественные пособия, где одни и те же слова местных жителей будут переводиться по-разному, но однозначно определить, какой из переводов верен, будет невозможно! Многим философам эта идея кажется слишком радикальной, чтобы воспринимать ее всерьез, поэтому они просто не обращают на нее внимания и придерживаются своих традиционных методов. Вот инструмент мышления, созданный специально для того, чтобы эта идея стала казаться как минимум правдоподобной, если не совершенно очевидной. Нужно объяснить две вещи: (1) как утверждение Куайна может быть правдой (“в принципе”) и (2) почему, несмотря на это, не представляется возможным привести для него реальный пример.

Я регулярно предлагаю своим студентам решить следующий кроссворд. Через несколько минут большинство из них заявляют, что справились с задачей. Прежде чем читать дальше, попробуйте решить его сами.

Вы справились с задачей? Если да, какое решение вы нашли? Кроссворд имеет два решения, примерно в равной степени изящных (они спрятаны далее на страницах этой книги, чтобы вы успели найти оба, прежде чем я их оглашу). Хоть кроссворд и невелик, на его составление у меня ушло несколько часов, поскольку необходимо было выполнить многочисленные требования, значительно ограничивающие количество возможных вариантов. Если вы мне не верите, попробуйте составить кроссворд побольше и получше! (Прошу вас, если вам это удастся, пришлите его мне. Я стану использовать его вместо собственного.)

Любой, кто спрашивает: “Что на самом деле значит номер 1 по вертикали?” – предается неуместному реализму. Предмета для обсуждения не существует. Я специально составил кроссворд таким образом, чтобы этого предмета не существовало. К примеру, я не пробовал составить кроссворд с одним набором ответов (исторически первых, или оригинальных, а “следовательно”, настоящих ответов), а затем придумать второй набор. Я работал над двумя решениями одновременно, выбирая наиболее подходящие слова из составленного мною списка четырехбуквенных слов со сходными значениями.

Составить такой кроссворд возможно, поскольку нормы определений допускают некоторую гибкость. Оба решения включают в себя слова, которые едва подходят под данные определения, но совокупность остальных ответов (холизм, если использовать жаргон философов) стягивает слова в две довольно стабильные конфигурации. Какова вероятность, что не существует третьего решения, которое было бы ничуть не хуже первых двух? Криптографическая максима гласит: если найдено одно решение задачи, это решение единственное. Только в особых обстоятельствах решения может быть два, но подобные примеры показывают нам, что существование единственного ответа на вопрос такого рода есть не метафизическая необходимость, а лишь в высшей степени вероятный результат весьма серьезных ограничений.

Люди гораздо сложнее кроссвордов и компьютеров. Их мозг устроен изощренным образом, полон нейромодуляторов и существует в теле, которое тесно взаимодействует с миром. Кроме того, их эволюционная и личная история внедряет их в мир, предполагающий гораздо больший размах интерпретации, чем внедрение кроссворда в лингвистическое сообщество. В связи с этим Рут Милликен (к примеру) права, когда утверждает, что с учетом природы конструктивных ограничений крайне маловероятно существование различных способов содрать шкуру с кошки, которые предполагали бы две радикально разные, совершенно неопределимые, абсолютно равнозначные интерпретации. На практике неопределенностью радикального перевода можно пренебречь. И все же принцип работает. Неопределенности радикального перевода не возникает не потому, что – и это метафизический факт – там, в голове, существуют “реальные значения” (Куайн называл это “мифом о музее” значений, своей главной целью). Неопределенности в реальном мире не возникает потому, что существует слишком большое количество независимых условий, которые надо удовлетворить, в связи с чем криптографическая максима заверяет нас, что поводов для волнения ничтожно мало. Когда неопределенность грозит реальному миру, определенность прочтения в итоге обеспечивают всегда “поведенческие” или “диспозиционные” – и тому подобные – факты, а не какая-то загадочная “каузальная сила” или “внутренняя семантичность”. Интенциональная интерпретация почти всегда ограничивается единственной интерпретацией, но в критической ситуации, которая теоретически может возникнуть, если все проверки пройдут сразу две интерпретации, не будет никаких глубинных фактов, чтобы определить, какая из них “верна”. Факты действительно определяют интерпретации, но эти факты всегда “поверхностны”, а не глубинны.