Герда Таро: двойная экспозиция - Хелена Янечек

довольна тем, что последовало за этой встречей: Герда благодаря Фридману научилась фотографировать, а Фридман благодаря Герде обрел приличный вид. И она ничуть не изумилась, когда Герда сказала ей, что она съехалась с Фридманом, потому что после liaison[189] с Таксой она уже ничему не удивлялась.

Теперь время, которое Андре и Герда были вместе, кажется ей вечностью: ровно два года, один в Париже, другой в Испании, и большую часть – под одной крышей и даже в одном спальном мешке.

Мельхиор устало говорит, что каждой кастрюле своя крышка и, если крышки нет, кастрюля пытается найти себе подходящую.

А если кастрюля не выдержит крышки?

– Пойдем спать, Рут.

– Это я их познакомила.

Часть третья

Георг Курицкес

Рим, 1960

Войны не объявляются нынче:

их продолжают вести. Немыслимое

стало обычным. Герой

не стремится в бой. Слабак

уходит на фронт воевать.

Униформой стало терпение,

наградою – выцветшая звезда

надежды, болтающаяся над сердцем.

Ее выдают, когда ничего не случается,

когда умолкает барабанный бой,

когда и врага‑то не видно

и только вечная мобилизация

тенью застилает небо.

Ее выдают

за дезертирство под знаменем,

за безрассудство перед друзьями[190].

Ингеборг Бахман. «Изо дня в день»

Рим, 18 сентября 1960

Моя дорогая Рут!

Вилли Чардак все такая же жесткошерстная такса, но он был рад моему звонку и поздравлениям. Все как ты и предсказывала – спасибо тебе за помощь и совет.

Здесь наконец‑то есть чем дышать. Вернулись мои итальянские друзья, те, с которыми я тоже затеял эксперимент – даже если его результаты не станут переворотом в области охраны здоровья всего человечества, по крайней мере, упростят задачу показать наш мир в цвете. В команде кто откуда, но все сплошь профессионалы в своем деле: я отвечаю за нейронауку, техническую часть обеспечивает весьма востребованный directeur photo[191], а все исследование курирует профессор Римского университета.

Мне полезно отвлечься от ежедневного panem et circenses[192](окна ФАО выходят на Большой цирк, где во времена Юлия Цезаря проводили гонки на колесницах). Чтобы открыть врачебный кабинет, приходится иметь дело с византийской бюрократией или идти обходными путями (связи, взятки и так далее), и мне все это так ненавистно, что я медлю.

Меж тем я купил себе мотороллер – «веспу». Отличная сделка, если верить моему механику.

Жаль, что у вас уже начался учебный год (здесь школьники возвращаются за парты в октябре!), – сейчас идеальное время для посещения Рима. Приезжай, когда захочешь, с детьми и мужем, если он может взять отпуск. Буду счастлив побыть твоим чичероне и на современном транспортном средстве познакомить с памятниками и с пресловутой dolce vita наших дней!

Шлю тебе мой самый сердечный привет,

твой

Грохот пишущей машинки – единственное, что нарушает тишину в здании ФАО, – все еще отзывается в ушах доктора Курицкеса, когда он от руки ставит подпись внизу страницы, вытащенной из «Оливетти»: энергичная G, несоразмерная, как голова у головастика, с нечитаемым хвостом; выведя привычную закорючку, он не сразу решается напечатать на конверте полное имя. Джорджо Курицкесу через синьору Путти, улица Пурификационе, 47, Рим, ИТАЛИЯ. Для Рут привычнее «Георг», но если письмо вернется отправителю, соседка может и не догадаться, а для него самого разницы нет – он всю жизнь переиначивает свое имя.

Он провозился с письмом и теперь торопливо кладет его в папку, чтобы предъявить сторожу, которого попросил об одолжении («в порядке исключения») впустить его в здание в воскресенье. Они устроили целый церемонный спектакль («Доктор, пожалуйста, только недолго»), и свою роль надо доиграть до конца. Тем более что идея позвонить Вилли пришла ему в голову уже после того, как он решил зайти в офис за бумагами, и что он прежде никогда не пользовался служебным телефоном для личных звонков, тем более в выходные.

Отличная идея – позвонить Вилли, когда в Америке воскресное утро. Какая радость – с первого раза дозвониться до старого друга на другом континенте, поговорить с ним в тишине, вибрирующей от ритмичного стрекота цикад, заглушающего в конце лета шум машин на проспекте Терме ди Каракалла. Он зачарованно, точно впервые, смотрит на плотные кроны сосен, руины, райские сады Авентина, не в силах отвести взгляда. У него есть свобода, есть привилегии и дипломатический иммунитет. Он словно коконом окружен мраморными стенами восьмиэтажного дворца – воплощения безупречной геометрии, обладающего волшебным свойством: кажется, некоторые здания эпохи фашизма нарочно так спланировали, чтобы никто не вспомнил об их происхождении. Здесь должно было разместиться Министерство по делам Итальянской Африки, но в 1952 году дворец распахнул двери для Организации Объединенных Наций. Жест справедливости, подкрепленный символической арендной платой в один доллар в год.

Да, он порядочно провозился с письмом – теперь сигаретами, оставленными сторожу на стойке, уже не отделаться, нужно подарить ему что‑нибудь на Рождество. Блок сигарет, сигары, бутылку вина? Он выяснит. Кое-кто из коллег посмеется, что и он уступил обычаям, но не стоит брать это в голову.

Довольный, он выходит из лифта, под мышкой – папка «CONFERENCE EUROPE, 10–15 OCTOBER, ROME», на случай, если у сторожа возникнут вопросы: ее требуется немедленно доставить в посольство одной из стран, приглашенных в последний момент, чтобы уравновесить присутствие США, которых попросили участвовать в конференции в качестве наблюдателя.

Но Орест занят мальчиком: тот не может усидеть на месте, но и не решается отойти от отцовской стойки. На вид ему лет десять – возраст, когда еще соблюдают запреты, хотя так можно сказать и о самом стороже, который чистит персик, стараясь не закапать полотенце, где разложен его обед.

– Матч в три, и меня никто ждать не станет, черт их подери. Они кого‑нибудь другого возьмут, если я опоздаю!

Орест поднимает глаза.

– Еще раз выругаешься – получишь, – ворчит он на мальчика, и тут его строгое лицо и стянутый униформой торс застывают.

«Это он меня заметил», – догадывается доктор. Ритмичный стук его каблуков, единственный звук, эхом разносящийся по длинному коридору, подтверждает, насколько доктор сейчас некстати. Сыну Ореста не положено тут болтаться; сторож, поглядывая в сторону Георга, мгновенно убирает приборы и теперь ждет за стойкой, напустив такой суровый вид, что доктор вспоминает недавно услышанную историю его жизни. Еще ребенком он покинул родную