Брак. Дорога во все ненастья - Николай Удальцов

При этом, его тело слегка выгнулось вперед, сместив центр тяжести в сторону бесконечности:

– Меня бросила девушка.

– Бывает, – вздохнул Петр, – На то, она и первая любовь, чтобы за ней пришла следующая, – он по-прежнему говорил ровным, почти безразличным голосом. При этом, по чуть-чуть, на пол длинны стопы, не больше, приближаясь к мальчонке.

Сокращая расстояние:

– То, что вы сейчас собираетесь сделать – очень важный поступок.

Но, только для вас.

Вы думаете, что остальные люди, и, прежде всего – она, начнут переживать за вас?

Нет.

Никто не обратит на ваш поступок никакого внимания, – Петр говорил спокойно, но чувствовал, как начинают потеть его ладони, – Несчастным станет только один человек, который, кстати, не имеет никакого отношения к вашей беде.

– Кто? – облизав губы, проговорил парень. Его тело выпрямилось, и теперь центр тяжести отстранился от беды.

– Ваша мать.

Теперь ни один день не пройдет у нее без слез.

И получится так, что горе вы принесете только тому человеку, который вас любит.

– Что же мне делать? – если человек задает такой вопрос, он, по крайней мере пока, не собирается поступать никак. После этих слов, оставалась последняя опасность – мальчик мог просто соскользнуть с карниза.

– Можете, например, посмотреть на то, как старики лазают по балконам.

Петр, неспешно и умышленно кряхтя, стал перебирать на соседний балкон:

– Эх, в боевом походе, тяжелее было.

– А вам приходилось участвовать в боевых походах?

– Да. С Суворовым, через Альпы.

– Я читал Суворова «Аквариум».

Он, в этой книге, ничего не пишет об Альпах.

– Напишет в другой книге, – оказавшийся рядом с парнем Петр, мгновенно захватил его, скрепив ладони на его груди борцовским замком, и перетащил того обратно через перила.

После этого, он посмотрел вниз.

На пятиэтажность.

И тогда, у Петра закружилась голова…

…В квартиру Гриши, Петр вернулся через подъезд.

Внизу он постоял немного, и сорвал травинку на газоне.

– …Ты, что, на улицу выходил курить?

– Да. Подышать захотелось.

– Дышал бы на балконе.

Времени прошло так мало, что разговор в комнате продолжался почти на том же месте, где его оставил Петр.

– …Каждая сорванная травинка – это, по большому счету, вселенский взрыв, – говорили все, и никто в отдельности.

– Вряд ли, – сказал Петр.

– Просто ты его не замечаешь.

– Если бы я один.

Землятресение на Кавказе затронуло всех – хотя, и оно, не было вселенским взрывом.

А, кто-нибудь из вас заметил вселенский взрыв две минуты назад?

– А, что произошло?

– Вот, – Петр протянул друзьям, сорванную во дворе травинку, – Хотя, рвать траву на газонах, конечно же – плохо.

– Петя, я тебя уважаю, но здесь ты не прав.

Дело в том, что мы, художники и поэты, хотя и влияем на души людей, в той или иной степени, но нам никогда не приходилось в реальности спасать жизнь людей.

Если бы ты, когда-нибудь, спас человека от смерти, ты бы по-другому смотрел на гибель живого.

– Наверное, – ответил Петр…

…О своем собственном самоубийстве, Петр не задумывался, хотя мысль о том, что его жизнь оказалась никому не нужна, не раз вставала перед ним. Вставала предателем…

…Когда Лена рассталась с Петром, и воздух, заполненный небом, для него вдруг стал пустым и ненужным, Петр узнал – где именно болит душа.

Она болела в районе солнечного сплетения.

Болела совсем не аурной, а совершенно реальной болью, и об этом, Петр сказал своей знакомой журналистке Анастасии.

– Исхудал ты весь, Петька. На лице одни глаза да нос.

Петь, брось ты переживать из нас, баб. Относись ко всему философски – ты, ведь, интеллигент.

– Интеллигенции у нас нет.

– Интеллигенции нет, – проговорила Анастасия, глядя на Петра, – А интеллигенты остались.

– Остались, – вздохнул Петр, – Чем больше в обществе интеллигентов, тем меньше у общества непонимания то, что оно недополучает.

– Если в желудке болит, то тебе поможет обычный гастал или но-шпа.

– Поможет, – согласился Петр, хотя и не поверил в это.

– А я могу тебе чем-нибудь помочь?

– Не знаю. Может, мы это… – Петр прервал фразу, подыскивая подходящее слово.

– Знаешь, Петя, ты не суди ее.

Женщина – это ведь, божья тварь… А, мы «это», у тебя или у меня?

– Пойдем в лес.

– Давай. Только возьми какой-нибудь плед.

Петр зашел домой и взял плед и бутылку сухого вина из бара. С тех пор, как он бросил пить – вино в его доме было всегда.

Когда он пил – вино в его доме случалось часто, так, что, в этом смысле, почти ничего не изменилось.

Только теперь в его доме было хорошее вино…

…Через пол часа, они вдвоем, написали очередную первую главу в истории человечества.

А еще через некоторое время, расслабившийся, но уже уравнявший дыхание Петр, смотрел на обнаженное, загорелое тело Анастасии, сидевшей на коленях и пившей вино прямо из горлышка.

И на то, как лучи солнца, отражавшиеся и преломлявшиеся в линзе из виноградной лозы, сверкали на голубизне неба.

– Ты молодец, Петька. Хорошо, что вино взял.

– Я лимон забыл.

Анастасия прошлась глазами по телу художника от пальцев ног до макушки, задержав взгляд где-то посередине, полукавничала искринкой зрачков:

– Ничего. Я найду себе что-нибудь кисленькое.

– Тогда, мне будет сладко, – еще успел подумать Петр, магелланствуя в удовольствие…

…По поводу того, является ли женщина «Божьей тварью», Петр как-то спросил у батюшки из Гребневской церкви:

– А, может, женщина – это, все-таки, создание дьявола?

Батюшка задумался о чем-то своем – и Петру показалось, что седовласый человек в долготерпеливой одежде что-то вспомнил – а потом ответил:

– Не каждая…

А еще через некоторое время, он добавил:

– Все равно, Бог любит людей независимо от их достоинств или недостатков, – и Петру ничего не оставалось, кроме как вздохнуть:

– Тогда, у нас с Ним возникают одинаковые проблемы…

…Анастасия оказалась права.

Гастал помог.

Хотя и только на время…

…Любовь зреет в любви…