Мятеж воина - Александр Ранецкий

– Идентификация личности подтверждена, – ровным, голосом бросил Страж.

Премьер-лейтенант чуть заметно кивнул. Молчаливая пара вышла из отсека, их место заняла охрана. Схема та же – броня, шокеры, установки удерживающего поля. Ложе, на котором покоился Эвинд, сняли с медустановки и передвинули на гравиносилки.

– Я выживу и без приборов.

Писк робота-уборщика произвел бы на них большее впечатление. Аппаратура носилок дублировала технику медустановки; когда все заработало должным образом, установку отключили и Эвинд был готов к переселению. Колпак из матового бронестекла наполз на переносное ложе флагмана, уплотнитель с легким запахом дымка загерметизировал края. Теперь Эвинд был наглухо отгорожен от внешнего мира, и только по легкому покачиванию, по слабому изменению освещенности он мог догадаться, что его куда-то несут. Сердце отчаянно стучало, все чувства напряглись до предела. Это было чудовищно – оказаться беспомощным, связанным, ослепленным и оглушенным в подвешенном на антигравах стеклянном гробу.

Уши несильно сдавило – должно быть, груз и конвой оказался на борту катера-планетарника и "Черная Королева" сбросила его на орбиту. Включились двигатели, короткий рывок, носилки выгружены и плывут над поверхностью земли. Какой земли? Как называется этот мир? Военная тюрьма?

Когда матовый колпак уполз внутрь укрепленного на новой медустановке ложа, Эвинд словно вновь очутился в медотсеке "Королевы" – или в одном из бесчисленных безликих помещений Стражи Крови, только стены здесь были металлически-блестящими, а не белыми. Однонаправленные экраны, понял Эвинд. Его изучают сейчас со всех сторон. Хотелось бы знать, что такого в нем собираются найти?

Ответ пришел почти сразу же. Связывающие Эвинда металлизированные путы натянулись, лишая возможности даже пошевелиться; из недр медустановки раздался басовитый, скорее ощутимый, чем слышимый гул. Медицинский контроль… но гораздо более строгий, чем даже для допуска к командованию боевым звездолетом. Те, в чьи руки был передан пленник, желали иметь в виду все, пусть и самые незаметные изъяны его здоровья, и постарались принять все меры, чтобы тело их подопечного, даже если бы он очень постарался, не смогло бы умереть прежде, чем его мозг воспримет приговор суда.

Эвинд в молчании вытерпел все, что с ним делали. Наконец проверка закончилась, но зажимы по-прежнему удерживали флагмана неподвижным под безжалостно-ярким светом ламп. Что-то темное, гибкое, расширенное на конце и схожее с паучьей лапкой или щупальцем осьминога, выдвинулось вверх из-за схваченной зажимом головы пленника. Эвинд не мог разглядеть, что это такое, но почувствовал, как капли пота проступают из-под металлического ремня у него на лбу. Теллариец стиснул зубы… и недаром, потому что в следующий миг оглушающая боль опалила ему скулу. Иглы-стержни насквозь пронзили плоть и кость, утолщенные концы якорьками раскинулись внутри черепа. Извлечь их теперь наружу было невозможно.

Бывший флагман Империи знал, что это значит.

Путы ослабли, и Эвинд зажал ладонью выпуклое металлическое клеймо-штрихкод, которым он был теперь отмечен.

– Это как, – говорить было трудно, половина лица разом потеряла способность двигаться, – за прошлые грехи или авансом, в счет нового обвинения?

Бывший флагман не ждал ответа, и все же он пришел. Холодный, бесстрастный, лишенный всего человеческого голос раздался откуда-то из самого центра сферического потолка: обвинение предъявят вам в свое время, 69 127 013. И приговор будет вынесен в соответствии с тяжестью вашей вины. Но то, что было только что сделано с вами, сделано правильно. Если бы вы не были преступником перед лицом Императора, вы не оказались бы там, где находитесь сейчас.

Эвинд был словно насильственно вырван из течения времени. Ни голода, ни жажды он не испытывал – медустановка по мере необходимости впрыскивала ему комплексы питательных веществ, свет в камере был одинаков круглые сутки холодный, призрачный, он исходил от глушащих всякие звуки стен-экранов. Следящие системы были включены; Эвинд чувствовал себя будто в стеклянной банке. Полная изоляция, полный покой – и одновременно ни минуты уединения, ни единой возможности дать отдых предельно напряженным нервам. Бывший командир ударного линкора четко знал, с какой целью над ним совершали это насилие: его хотели сломить, заставить внутренне осудить самого себя; но Эвинд, трезво отдавая отчет, насколько преступно он вел себя по отношению к Империи и Императору, тем не менее не мог найти среди всех своих действий ни одного, о котором он бы пожалел, которое не совершил бы снова и снова в тех же обстоятельствах. Разве только выбор, который он сделал двенадцать лет назад…

Изменения касались только физического состояния Эвинда – медустановка недаром усердно трудилась над его исцелением. Но чем быстрее он выздоравливал, тем труднее становилось переносить заключение. Лишенный всех внешних впечатлений, Эвинд мог обратиться только к своему внутреннему миру – однако человек действия, каким он всегда был, едва ли способен таким способом найти в себе равновесие. Теллариец слыхал о том, что якобы древние отшельники его родины нарочно подвергали себя подобным испытаниям, чтобы прояснить свое сознание и духом приблизиться к небесам. Эвинду же казалось, будто он заживо погребен внутри злого не-дреманного ока.

Способ борьбы с собой был всего один – вновь и вновь истязать нагрузками только-только обретающее прежнюю форму тело. Боль терпеть было легче; когда она захлестывала едва зажившие кости и мышцы, рассудку уже не оставалось сил на размышления.

О том, что ждет его впереди, Эвинду удавалось почти совсем не думать. Досадно было бы быть приговоренным к казни сейчас, когда он только что вернулся из-за черты, но самой смерти флагман не боялся – как военный, он слишком часто вступал в ее преддверие; последний раз он прошел через это, устремляясь на таран "Черной Королевы". А если ему позволят все-таки уцелеть… В любом случае его новая жизнь никак не будет связана с предыдущей. Но подобный шанс ему дадут вряд ли. Имя Того Самого Эвинда не может быть запятнано уродливым клеймом-штрихкодом государственного изменника.

Когда силовые захваты снова легли на лодыжки и запястья и привкус воздуха в камере чуть заметно изменился, Эвинд подумал – он никогда прежде не сознавал, что такое возвращение к жизни.

Он вытянулся на лотке медустановки-ментоскопа так, как погружался когда-то в кабину катера-истребителя – в предвкушении боя, с нетерпением ожидая прикосновения сенсоров пилотского шлема, превращавшего его с машиной в единое целое. Два разума – человека и звездоплана – переплетались и сливались, кабели нейроконтроля были протянутой между ними пуповиной. И, лишившись этой связи, покидая свою машину, каждый пилот чувствовал себя появляющимся на свет беспомощным младенцем.

Он кричал, отправляясь в свое путешествие, и успокоился только в объятиях матери, когда вспомнил стук ее сердца, биотоки и голос, которые успел изучить за долгие месяцы в красноватом душном полумраке… Постепенно стали узнаваемыми и другие – отец, дед, друзья… Он рос, и мир за порогом дома становился все шире… А потом появились два взаимосвязанных, взаимоисключающих слова Империя и рааны. Первую следовало уважать, вторых ненавидеть. Галагод сто двенадцатый с начала Раанской войны. Ему исполнилось семнадцать… Вместе с другими призывниками он вступил на борт планетарника рейсом до имперского транспорта-базы и увидел, как навсегда отдаляется от него зеленовато-голубой шарик, его родина, Теллара…