Ночное кино - Мариша Пессл

Сообразив, что имена ничего нам не говорят, и упав духом, он судорожно вздохнул и указал на компьютер в нише:

– Я набирал адреса и имена, и тут в стекло постучали. Говоря строго, мы уже закрылись. Однако я ее узнал – и, разумеется, впустил. Но едва отпер дверь, увидел, что дела очень плохи.

– То есть? – спросил Хоппер.

Питер смущенно помялся:

– С первой нашей встречи она, по-моему, не принимала душ – может, даже пальто не снимала. Волосы всклокочены. От нее несло грязью и потом. Отвороты на джинсах замараны. Сельская грязь, подумал я. Она была как будто под кайфом. Я сообразил, что она, должно быть, бездомная. К нам нередко забредают бездомные. Отсыпаются на паперти Святого Фомы на Пятой, приходят сюда. Их притягивает музыка. – Он вздохнул. – Она спросила, нельзя ли поиграть. Я сказал «да». И она тотчас села туда же. – Он посмотрел на пустующий табурет коричневой кожи перед «Фацьоли». – Она пробежала пальцами по клавишам и сказала: «Сегодня, пожалуй, Дебюсси. Он на меня меньше злится». Нечто в этом духе. А потом она…

– Погодите, – перебил я. – Она так о нем говорила? Как будто они знакомы?

– Ну да, – беспечно кивнул Питер.

– Как-то странно.

– Отнюдь нет. Концертные пианисты сильно сродняются с мертвыми композиторами. Это неизбежно. Классическая музыка – не просто музыка. Это дневник. Признания во мраке ночи, без купюр. Обнажение души. Возьмем современный пример. Скажем, «Флоренс и Машина». В песне «Космическая любовь»[45]Флоренс последовательно описывает, как темнеет и распадается мир, когда у нее, довольно страстной девушки, разбито сердце. «Звезды, Луна – теперь все погасло». Так вот. У Бетховена и Равеля ровно то же самое. Все свое яростное существо они изливали в музыку. Заучивая произведение, пианист узнает мертвого композитора очень близко – и отсюда вытекают все наслаждения и сложности напряженных взаимоотношений. Музыкант познаёт лживость Моцарта, его острый дефицит внимания. Жажду признания Баха, его нетерпимость к простым решениям. Взрывной темперамент Листа. Неуверенность Шопена. И посему, когда пианист оживляет эту музыку на концерте, на сцене, перед тысячами слушателей, ему очень нужно, чтобы мертвец его поддержал. Потому что он возвращает мертвеца к жизни. Подобно Франкенштейну, гальванизирующему свое чудовище, понимаете? Порой случаются поразительные чудеса. Или рождаются новые чудовища.

Я глянул на Хоппера. Тот смотрел на Питера не отрываясь, в равных дозах смешивая сосредоточенность и скептицизм. Нора была зачарована.

– И что случилось на сей раз?

– Она заиграла. Открывающие параллельные квинты La cathédrale engloutie…

– Кто открывающий и параллельный? – нахмурившись, перебила Нора.

– La cathédrale engloutie. «Затонувший собор».

Разгадав наше очевидное невежество, Питер просиял, не в силах скрыть восторга:

– Клод Дебюсси. Французский импрессионист. Одна из моих любимых прелюдий. В ней повествуется о соборе, погруженном на дно морское. В ясный день он вздымается из бурлящих вод и тумана, исступленно звоня колоколами, и на считаные секунды застывает в воздухе, блистая под солнцем, а затем вновь погружается в бездонную пучину и пропадает. Дебюсси велит музыканту последние аккорды играть пианиссимо, на полупедали, и действительно звучит так, будто церковные колокола звонят под водой, ноты сталкиваются, затухают и иссякают, как иссякает на свете всё – как иссякаем все мы: реверберация финальных аккордов, а после тишина.

Он умолк и помрачнел.

– У нее не получалось. Ее игра – прежде такая проникновенная, такая нежная и лиричная, такая романтичная – теперь лишь баламутила душу. Она вгрызалась в музыку, однако ноты ее бежали. Получалось невнятно. Отчаянно. И когда она взглянула на меня, я… – Он звучно сглотнул. – Глаза у нее налились кровью. Словно взаправду кровоточили. Это лицо вселило в меня ужас – до того оно переменилось с прошлой нашей встречи. Я помчался звонить в полицию. Оставил ее играть у витрины. Но едва я вошел в заднюю комнату, музыка смолкла. Наступила тишина. Я выглянул. Она застыла за роялем, и эти глаза следили за мной, будто она знала, что я надумал. Потом схватила сумку и ушла. Раз – и нету. – Он щелкнул пальцами. – И вот это перепугало меня окончательно.

– Почему? – спросил я.

Он в волнении заломил руки:

– Она двигалась как зверь.

– Зверь? – переспросил Хоппер.

Питер кивнул:

– Слишком быстро. Нормальные люди так не умеют.

– Куда она пошла? – спросил я.

– Не знаю. Я вернулся в зал, но ее уже не увидел. Даже наружу вышел, осмотрелся. Ее не было нигде. Я поспешил запереть магазин. Не хотел оставаться тут в одиночестве.

Он меланхолически потупился.

– Она больше не приходила. Я о ней думал. Но до вас никому не рассказывал. – Он посмотрел на Хоппера. – Я так рад, что вы о ней спросили. Какое счастье, что я не вымечтал ее из ничего. Мне… Мне в последнее время нелегко. – Он покраснел. – Скажем так: приятно знать, что я не схожу с ума. – Он снова посмотрел на рояль. – Она, пожалуй, была как тот собор. Явилась, потрясла меня, распалась и исчезла, по себе оставив только эхо. А я стою и уже не понимаю, что́ увидел.

– У вас в магазине есть камеры наблюдения? – спросил я.

– У нас сигнализация. Камер нет.

– Она ничего больше не говорила? Где живет, например?

– Ой, нет. Что было, я вам рассказал, а помимо этого, мы не беседовали.

– И она ничего не оставляла? Никаких личных вещей?

– Боюсь, что нет.

Нора перешла к столику и принялась листать гостевую книгу.

– Честное слово, больше я ничего… ой, пожалуйста, аккуратнее. – И Питер засеменил к Норе. – Страницы очень хрупкие, а это единственная копия.

– Я просто подумала: может, она расписалась, – пояснила Нора; Питер нервно заглянул ей через плечо.

Хоппер приблизился к «Фацьоли», церемонно провел ладонью по блестящим клавишам, сыграл несколько резких нот.

Нора отыскала в книге 4 октября и пальцем скользила по списку имен и адресов.

– Дэниэл Хуан, – читала она. – Юджа Ли. Джессика Сонг. Кирилл Люминович. Борис Энтони. – Она довольно бесцеремонно перевернула страницу, и Питер прижал ладонь ко лбу, словно вот-вот грохнется в обморок. – Ханна Глосс. Виктор Козлов. Лин Бл…

– Что ты сказала? – перебил я.

– Виктор Козлов.

– До этого.

– Ханна Глосс.

Я шагнул ближе и изумленно уставился на страницу.