Маленький содом - Георгий Стаматов

Все вещи у него были новые и добротные, хоть и не модные.

«На год я обеспечен»,— подумал он.

Потом Вирянов занялся своей библиотечкой: аккуратно расставил на этажерке все книги и лишь после этого достал свое самое сокровенное богатство — собственные рукописи. Он не уступил бы их Гешеву и за Евлогиево наследство. Отделив черновики от переписанного набело, он отложил в сторонку последний, еще незаконченный рассказ, с гордым, самодовольным видом облокотился на спинку стула и, задумавшись, размечтался.

Вирянов верил в себя.

Неотесанный, неуклюжий провинциал, в плохо сшитом костюме, недавно попавший в столицу и ни с кем здесь не знакомый, он сидел сейчас в своей скромной комнатке и, хорошо зная самого себя, был убежден, что покорит Софию — эту избалованную красавицу! — и в одно прекрасное утро, как Байрон, проснется знаменитостью. И хотя здесь у него еще не было друзей, но, окруженный дешевыми изданиями сочинений Пшибышевского, Гамсуна, Тетмайера, он не чувствовал себя одиноким.

Окончив пять классов гимназии в глухом провинциальном городишке, где он безвыездно провел свои юношеские годы, Вирянов по настоянию дяди отправился в Софию с рекомендательным письмом к некоему видному политическому деятелю и вскоре, очень довольный, занял место секретаря в одном государственном учреждении; жалованье — полтораста левов в месяц.

Строго упорядочив свои расходы, он пришел к выводу, что жить можно: «У других и этого нет».

Главное, он был твердо убежден, что теперешнее его положение только временное. Правда, никто, даже его покровитель, не обещал ему ничего лучшего, но какой-то внутренний голос подсказывал Вирянову, что его ожидает блестящее будущее, что в жизненной лотерее он вытянул счастливый билет.

В свободные часы Вирянов захаживал в трактир, бывал у семинаристов, на Курубагларе[32], и, хотя всюду ходил один, ни с кем не сближаясь, был жизнерадостен, как птица, выпущенная из клетки. Мысленно он жестоко расправлялся с рутинерством, предрассудками, холопством, клялся не ломать шапки даже перед членами царской фамилии. С иронической ухмылкой поглядывал он на министров, которые восседали в фаэтонах под охраной стражников, торчавших на козлах; сколь ничтожным казалось ему их дутое величие.

Он и не подозревал, что источником этих его настроений было нищенское жалованье в полтораста левов и полная зависимость от любого каприза того высохшего, неприятного старика, который устроил его на службу.

Вирянову удалось снять неплохую комнату, в которой было все необходимое, да и хозяйка его оказалась приветливой, чистоплотной, милой и веселой женщиной. Перед окнами садик — цветы, фруктовые деревья, беседка. Скромный домик стоял на окраине столицы, в Юч-Бунаре, и все-таки в черте Софии!

Столица обновила Вирянова, переродила его, влила в него свежие силы. Он жадно вдыхал софийский воздухи чувствовал себя необычайно легко; мысли у него были ясные, желания сильные; полный кипучей энергии, он был готов бороться, чтобы завоевать людей и жизнь.

Сын бедных родителей, Вирянов имел знаменитого предка: дядя его отца, известный участник восстании против турок, был взят в плен и умер от жесточайших пыток, но не выдал своих товарищей. Вирянов гордился им, чувствовал себя духовным наследником этого железного человека.

София опьяняла его. С наслаждением бродил он по улицам, любуясь высокими зданиями, что устремлялись ввысь с таким гордым видом, словно и знать не хотели, на чьи средства они построены; заходил в магазины, где продавались тонкие, как паутина, ткани; осматривал памятники, что рассказывают о прошлом, о канувших в вечность великих деяниях, но умалчивают о нынешних временах. Народное собрание, в котором побывало столько людей и не было ни одного человека в истинном смысле слова; театр с классической колесницей над фронтоном, неопытный возница которой гонит коней бог знает куда; мощеные улицы, где находятся здания банков, городского управления, министерств и где каждый столичный житель может так легко поскользнуться; трамваи, автомобили, электричество — все это ошеломляло растерявшегося провинциала, говорило ему о Западной Европе, напоминало о местах, описанных его любимыми авторами,— о тех местах, где жизнь не прячется в тени какого-нибудь могучего исторического вяза, а разливается вдаль и вширь, кипит, бурлит, увлекает, но не подавляет сильные натуры.

А женщины? Да разве он когда-нибудь видел подобных женщин? А женские образы, созданные пылкой фантазией или взятые напрокат из романов?.. Сегодня он встречал их на каждом шагу, живых, облеченных плотью, нежных, улыбающихся, случайно бросающих взгляды и на него. И кто знает, может быть... Но нет, нет, об этом он пока не смел и мечтать! Первое время ему даже чудилось, будто вовсе он не в Софии, а просто задремал в кофейне бая Костаки,— вот-вот проснется, и Месечина, известный в округе шутник, будет смеяться над его мечтами об отъезде в столицу.

«Черт знает что такое! — думал Вирянов.— Человек — неблагодарное животное, претенциозный эгоист, слепой, который только и знает, что ругать и порицать всю вселенную за то, что она-де ничего ему не дает и день ото дня становится хуже. А что сделал я, чтобы получить все эти блага? Чем я их заслужил? Пока я мальчишкой беззаботно бегал по грязным улицам в одной рубашонке, жуя ломоть хлеба, невидимая рука неведомого волшебника устанавливала здесь эти декорации. Она возводила здания, мостила улицы, освещала их, разбивала парки, строила театр и кинематографы, наряжала тысячи красавиц,— а я теперь любуюсь всем этим, наслаждаюсь, хотя сам и пальцем не пошевельнул и гроша ломаного не истратил, чтобы создать все это».

Вирянов убедился, что здесь, в Софии, нельзя не полюбить Болгарии. Теперь он понял, за что так злобно ругают столицу в провинции. Наша София, как богиня, щедро раздает милости и счастье. Но не всем, а только избранникам, да и то по своей прихоти, а не по их заслугам.

Что такое провинция? Нечистоплотная, ленивая служанка, которая сплетничает про хозяйку у нее за спиной.

Вирянов влюбился в Софию.

Только тот, кому пришлось долго жить в каком-нибудь глухом углу Болгарии, среди дикой, как местные жители, природы, где не увидишь ни одного красивого пейзажа, где не встретишь ни одного приветливо улыбающегося личика, где на прекрасный лес смотрят прежде всего как на дрова, где жизнь похожа на зубастую пасть,— только тот мог бы понять душевное смятение Вирянова.

Каким жалким казался ему теперь родной городишко — и кофейня бая Костаки с ее завсегдатаями, которые вечно говорят об одном и том же, и городской садик посреди базара, и библиотека-читальня с любительским театральным кружком, и красивая соседка Суса в туфлях на босу ногу, сводившая с ума весь околоток.

Вирянов начинал жить.

Быть молодым,