Убийство в Амстердаме - Иэн Бурума

Еще одна церемония состоялась в тот день в амстердамской гостинице «Арена». На этот раз члены семьи и друзья Тео присутствовали, хотя Йоб Кохен снова говорил о свободе, терпимости и о том, что жить нужно без страха.

Отец Тео, Иохан, поблагодарил людей за поддержку, а последовавшие за этим выступления выражали главным образом доброжелательность и либеральные чувства. Какой-то журналист сетовал: «Блестящий полемист Тео ван Гог нашел бы весьма прискорбным, что большинство присутствующих – хорошо образованные и благоразумные люди». Только Холман не разочаровал. «Вы действительно считаете, что Тео был бы рад всему этому? – взревел он. – Да его бы стошнило на месте! Разве я могу сказать, что читал Коран и считаю его отвратительной книгой? Только рискуя жизнью».

Борьба за память Тео ван Гога была недостойной, но вполне типичной для страны с давней традицией религиозных раздоров. Память, особенно память о мертвых, – это не споры, а сопереживание, часто приобретающее религиозную или квазирелигиозную форму. Нидерланды, как и остальная Западная Европа, за последние десятилетия стали в значительной степени светским обществом, но традиции веры живучи. Проповеди до сих пор воспринимаются голландцами как нечто естественное, как и проявление «праведных» эмоций – например, все того же «безудержного гнева». Спустя год после убийства Тео эмоции подняли жертву над реальными событиями до почти мифического статуса мученика за чистую и абсолютную правду.

Всегда легче, особенно в некогда глубоко религиозной стране, устанавливать памятники и читать проповеди, чем смотреть ангелу истории прямо в лицо. В воспоминаниях людей о Тео ван Гоге преобладали чувства, а не разум. Вспышки неуместной религиозности – характерная особенность светской эпохи, часто наблюдаемая на похоронах знаменитостей: принцессы Дианы, Папы Римского Иоанна Павла II, Пима Фортейна, Тео ван Гога. Слезливые прощания с людьми, с которыми мы никогда не были знакомы, сменили традиционные формы организованной веры, такие как исповедь или литургия, снимавшие наши личные беспокойства и огорчения. Коллективная сентиментальность – самый легкий подход к щекотливым вопросам, с которыми мы предпочитаем не сталкиваться напрямую. Это подтверждают многие болезненные воспоминания, в том числе относящиеся к темному прошлому, до сих пор преследующему голландцев, возможно, даже в большей степени, чем других европейцев. Если Клио – муза истории, то Анна Франк – призрак, маячащий над коллективной памятью о нацистской оккупации.

Меня поразило это сообщение не потому, что я был против предоставления преследуемому писателю убежища в Амстердаме. Предложить алжирскому или любому другому писателю квартиру, в которой он мог бы свободно работать, ничего не опасаясь, – хорошее и благородное дело. Но тщательная реконструкция старой квартиры семьи Анны Франк, чтобы писатель мог жить там, чувствуя ее незримое присутствие, представляется чем-то болезненно сентиментальным, как будто прошлое можно прожить заново, воссоздав обстановку, как будто это может чему-нибудь научить, кроме кое-каких тонкостей в оформлении интерьера гостиной. Иногда лучше не ворошить былое.

Но мне тоже было трудно забыть о прошлом в летние месяцы, проведенные в Амстердаме. Друзья предоставили в мое распоряжение свой дом в самой старой части города. Он стоит на узкой улочке, которая когда-то проходила мимо средневекового женского монастыря. Теперь это часть самого известного района красных фонарей в Европе, отличающегося своим космополитизмом. На одном углу улицы – салон тайского массажа, на другом – бордель с тремя бразильскими трансвеститами, один из которых рекламирует свои специфические достоинства с помощью фотографии большого коричневого члена и ноги с дамской подвязкой.

Практически обнаженные проститутки из всех бедных стран мира, словно на витринах, позируют в тускло освещенных комнатах старинных зданий, выстроившихся вдоль канала, с изящными резными фронтонами семнадцатого – восемнадцатого веков и неоновыми вывесками, предлагающими посмотреть секс-шоу. В этой части города легче купить большой электрический фаллоимитатор, чем газету. Группы пьяных бритоголовых англичан в футболках проходят мимо окон, усмехаясь, показывают пальцами на девушек из Гватемалы или Украины. Турки с уныло свисающими усами договариваются о цене на пальцах, а чернокожие суринамцы торгуют наркотиками под деревьями у моста. Голландские зазывалы ведут группы изумленных китайских туристов на секс-шоу, предлагая fucky fucky suckysucky и делая непристойные движения языком. Секс-шопы забиты журналами и DVD на любой вкус. Надувные куклы с широко открытыми ртами, кнуты из шкуры носорога, кожаные маски, кольца, надеваемые на член, большие фотографии минета и анального секса выставлены у всех на виду.

Старинные каналы провоняли пивом, марихуаной, гниющим мусором и мочой. Однажды мой друг сделал замечание двум марокканским подросткам, мочившимся на деревянную дверь прекрасного особняка семнадцатого века. Почему бы вам не воспользоваться каналом, предложил он. На мгновение они растерялись, но потом ответили ему с прекрасным амстердамским выговором: «Не лезь не в свое дело, жид проклятый!»

Возможно, долю ответственности за это следует возложить на западную цивилизацию, зловонным символом которой является амстердамский район красных фонарей. Возможно, эти улицы типичны для общества без стыда, без моральных устоев. Такую неприкрытую демонстрацию животных инстинктов человека можно расценить как форму варварства. Для людей, чья вера основана на скромности, чей кодекс чести запрещает любую демонстрацию женской сексуальности, каждое окно, выходящее на амстердамский канал, представляет собой невыносимую провокацию. Вы можете сказать, что никто не просил этих людей жить в Амстердаме. Но их поощряли к тому, чтобы они приехали и работали здесь, рожали детей. Они здесь, нравится вам это или нет, и голландский премьер-министр – их премьер-министр тоже.

Район красных фонарей, примыкающий с одной стороны к моей улице, наводил тоску своей постоянной эксплуатацией человеческой похоти.

Хотя его наиболее колоритные обитатели вызвали у меня интерес, я устал от него и больше времени проводил на другой стороне улицы, ведущей к большой площади Ньивмаркт, одной из старейших в Амстердаме. То, что я видел, сидя в кафе под открытым небом, иногда наполняло меня гораздо большим унынием, чем самый дурацкий секс-шоп. За площадью Ньивмаркт начинается старая часть города, на узких, густонаселенных улицах которой когда-то стояли ряды разнокалиберных зданий, в том числе относившихся к началу семнадцатого века. Почти все они уступили место зданиям 1980-х годов, выделяющимся в историческом сердце Амстердама своей современной белизной. Это место называлось раньше jodenhoek, Еврейский угол.