Вальпургиева ночь - Густав Майринк

Прямой как свечка, продефилировал он мимо обалдевшего Ладислава вниз по лестнице.

Само собой разумеется, дрожки уже ждали на внутреннем дворе, он только бросил ледяное «я знаю» брызжущему новостями слуге: «Экселенц! Теперь можно ехать без опаски. Все в Соборе, там сейчас коронуют Отакара III Борживоя в короли мира».

Узнав в сумерках замкового двора высокую статную фигуру и спокойное, полное достоинства лицо своего господина, кучер почтительно сорвал с головы шапку и занялся каретой.

– Нет, верх не закрывать! – приказал императорский лейб-медик. – Поезжай в Новый свет!

Слуга и кучер застыли.

Однако возражать ни тот, ни другой не рискнул.

В узком переулке над Оленьим рвом дрожки с призрачной соловой конягой вспугнули собравшихся там стариков и детей; вдоль кривой стены пронесся отчаянный крик:

– Солдаты! Солдаты идут! Святой Вацлав, молись за нас!

Перед домом № 7 Карличек остановился и шлепнул шорами.

В тусклом свете уличного фонаря господин императорский лейб-медик разглядел группу женщин. Они стояли перед запертой дверью, стараясь ее открыть.

Часть из них сгрудилась вокруг какого-то темного, лежащего на земле предмета – одни склонились над ним, другие с любопытством выглядывали из-за плеч. Императорский лейб-медик сошел с дрожек, приблизился; бабы боязливо раздались в стороны…

Перед ним на носилках лежала Богемская Лиза. Глубокая рана зияла на затылке. Схватившись за сердце. господин императорский лейб-медик покачнулся.

Кто-то рядом сказал вполголоса:

– Говорят, она встала перед южными воротами Града, на пути бунтовщиков; они убили ее.

Он опустился на колени и, сжав в ладонях голову старухи, долго смотрел в ее потухшие глаза.

Потом поцеловал холодный лоб, бережно опустил голову на носилки, поднялся, сел в карету.

Толпа дрогнула. Бабы молча перекрестились…

– Теперь куда? – дрожащими губами спросил кучер.

– Прямо, – прошептал императорский лейб-медик. – Прямо. Все время прямо и – прочь.

Дрожки бросало из стороны в сторону сначала влажными, туманными, вязкими лугами, потом мягкими колосящимися пашнями: кучер боялся деревенских проселков – смерть была б неминуема, заметь кто-нибудь в открытых дрожках сверкающую золотом униформу Его превосходительства.

Карличек без конца спотыкался, падал на колени, однако вновь поднимался, понукаемый вожжами.

Вдруг одно из колес провалилось, и дрожки накренились.

Кучер спрыгнул с козел:

– Приехали, ось накрылась!

Молча, словно это его совсем не касалось, императорский лейб-медик вышел из кареты и зашагал на своих длинных ногах в темноту.

– Экселенц! Погодите! Вред-то невелик. Экселенц! Экселенц!

Императорский лейб-медик не слышал.

По-прежнему шел прямо вперед.

Какой-то склон. Поросшая травой насыпь. Он вскарабкался наверх.

Низкая проволока; слабый, почти неощутимый ветер гудел в ней тихо и угрожающе.

Императорский лейб-медик перешагнул через нее.

Железная дорога убегала в последний отсвет ночного неба – как в бесконечность.

Императорский лейб-медик переступал длинными ногами со шпалы на шпалу, прямо, вперед и вперед.

Ему казалось, что он восходит по бесконечной, горизонтально лежащей лестнице.

Он не сводил глаз с далекой точки, в которой сливались рельсы.

«Там, где они пересекаются, – Вечность, – прошептал он. – В этой точке совершается преображение! Там, там должен быть Писек».

Почва начала вибрировать.

Императорский лейб-медик отчетливо ощутил под ногами дрожание шпал.

Шум, как от невидимых гигантских крыл, наполнил воздух.

«Это мои собственные, – совсем тихо пробормотал императорский лейб-медик, – я смогу наконец взлететь».

Вдали, в точке пересечения рельсов, возник какой-то черный ком и стал быстро расти.

Навстречу стремительно летел поезд с потушенными огнями. По бокам зловещая красная сыпь, как коралловые бусы, – турецкие фески выглядывавших из вагонных окон боснийских солдат.

– Это тот, кто исполняет желания! Я узнаю его. Он идет ко мне! – восторженно вскричал императорский лейб-медик, вперив неподвижный взор в стремительно приближавшийся локомотив. – Я благодарю Тебя, мой Бог! Ты послал его ко мне!

В следующее мгновение он был растерзан машиной.

Поликсена стояла в ризнице часовни Всех святых Градчанского Собора. Погрузившись в воспоминания, она равнодушно предоставила Божене и какой-то незнакомой служанке облачать себя в ветхое, пахнущее плесенью одеяние; затканное потускневшим жемчугом, золотом и драгоценными камнями, оно было извлечено из разграбленной сокровищницы. Его надели прямо на белое весеннее платьице и теперь при свете высоких, толщиной в руку, свечей подгоняли булавками по ее стройной фигуре.

Как во сне прошли для Поликсены последние дни.

Сейчас они ожившими картинами проплывали перед ее взором – должно быть, им хотелось проститься с нею, прежде чем уснуть навеки; бесплотные, бескровные, призрачные, безразличные, они словно принадлежали какому-то другому, нереальному времени – медленно развертывались, облитые смутным матовым светом.

В паузах между картинами проступал темно-коричневый древесный узор старого, изъеденного червями шкафа – настоящее, казалось, хотело напомнить о своем существовании.

В памяти Поликсены остались только события, случившиеся после ее побега из Далиборки; она тогда долго блуждала по улицам, потом вернулась на липовый двор к домику смотрителя и до утра просидела с теряющим сознание от сердечных судорог возлюбленным, твердо решившись никогда больше не покидать его; все бывшее до этого: детство, монастырь, старики и старухи, пыльные книги и другие скучные, пепельно-серые предметы – все это казалось теперь невозвратимо потерянным, словно было пережито не ею, а мертвым, бесчувственным портретом.

Сейчас из-за черных кулис ее памяти доносились слова и призрачной чередой скользили образы последних дней…

Поликсена снова слышала речь актера, подобную той, в Далиборке, только еще более пронзительную, еще более страшную, обращенную к предводителям «таборитов», к ней и к Отакару. Это было в грязной комнате какой-то старухи по имени Богемская Лиза. Мерцала мутная лампа. Несколько мужчин сидели вокруг и слушали одержимого. Как и тогда в Далиборке, они принимали его за гусита Яна Жижку. Отакар тоже верил в это.

Она одна знала истину: это было, конечно, нечто иное, как бы воспоминание древней забытой легенды, которое перешло от нее к актеру и, обретая новую жизнь, превратилось в какую-то эфемерную действительность. Но вот что странно: магическое авейша исходило от нее, однако ни сдерживать, ни направлять этот процесс она не умела – авейша действовало самостоятельно, и только на первый взгляд казалось, что оно подчиняется ее приказам; оно лишь рождалось в ее груди, но направляла его чужая рука. Возможно, невидимая рука безумной графини Поликсены Ламбуа.