Прощённые долги - Инна Тронина

Осторожно выглянув из-за занавески, Матвей увидел, что на лавочке, где обычно отдыхали землекопы, сошлись двое – вчерашний Шипшин и Мартемьянов, тоже бригадир и конкурент Лобанова. Похоже, мужики не знали о прибытии последнего на кладбище и особенно не стеснялись в выражениях.

Старуха ещё шаркала по крылечку своими чёботами, а Матвей, начисто позабыв про её подношение и просьбу, метнулся к канцелярскому шкафу. Купюры остались лежать на органическом стекле, под которым соблазнительно изгибалась почти голая мулатка – участница карнавала в Рио-де-Жанейро. Спрятавшись за шкаф, Матвей прижался спиной к стене, оперся рукой на подоконник и весь обратился в слух.

Мартемьянов прокашлялся, сплюнул и заговорил снова:

– Знает он слишком много! Понял, студент? Его всё равно вот-вот в стойло упрячут, а он там нас всех заложит. Чего ему, Мотьке-то? Не захочет один за всех чалиться, как пить дать. А так, ежели его не станет, остальным отпереться можно. С мёртвого какой спрос? На него всех собак повесят, а мы вроде как и не при делах…

Матвей почувствовал, как холод ползёт по позвоночнику, разливается внутри тела. Он медленно поднял чугунную, негнущуюся руку и вытер пот со лба. Потом облизал губы сухим языком и привалился плечом к шкафу.

– Так уже решено? – дрожащим голосом спросил Шипшин.

– А как же! У нас в долгий ящик не откладывают, студент. Не сегодня, так завтра утречком Мотенька наш погибнет от несчастного случая. Он в последнее время часто бухой за руль садится, на службе тоже зашибает. Много ли надо, чтобы к праотцам отправиться? На такого никакой надежды быть не может. Засветился – получи, как говорится.

– Т-так и я… – Шипшин стал заикаться. – Я тоже з-знаю, г-где эти м-места… Ч-чего т-теперь м-мне, умирать?..

– Погоди, поживи ещё, студент! – засмеялся Мартемьянов. – После того, как Мотьки не станет, и ты чистым останешься. Он всё знал – и точка. А ты не при делах. Держись такой тактики – дольше протянешь. Начальство – оно всегда «верняков» привечает. Когда есть покойник, всегда можно выскочить, в рот меня! А я и знал, что по Мотьке скоро панихида будет. Задумываться стал, вопросы задавать. В мозгах у него какая-то пакость завелась. Буркалы отворачивает, таится. А ну как в ментовку побежит? Терять-то уже нечего. А так мусора, может, подобреют. Вот те крест, студент, что задумал Матвей Петрович что-то поганое. Чем скорее его загасят, тем нам всем будет спокойнее. Шеф приказал караулить его тут, чтобы не смылся. Как появится, чтобы глаз с него не спускать. Ты смотри, студент, не скажи ему ничего такого, а то сам рядом ляжешь…

Судя по скрежету консервной банки, которая уже давно стояла на лавке, они оба встали и погасили чинарики. Потом взяли свои лопаты и потопали по дорожке от конторы – как раз в ту сторону, куда недавно пронесли на руках гроб. Лобанов тяжело дышал, даже не пытаясь вытирать блестящее от пота, перекошенное лицо. Он оскалил крепкие белые зубы, не испорченные даже двумя «ходками», и мучительно застонал.

– Кур-рвы! – Матвею показалось, что челюсти его с треском крошатся. – Петухи! – Он лихорадочно застёгивал куртку. – Мотьку сделать, на него всё повесить, а самим чистенькими остаться? Хрена вам, останетесь вы! Там, на кассетах, все засняты, а не только я один. Ишь ты, падлы, барана нашли себе для заклания!

Матвей уже не обращал внимания на деньги. Оглянувшись в последний раз на стол, он удивился, как быстро эти бумажки потеряли для него всякую привлекательность. С жиру, всё с жиру. Придумали себе ценности, душу Дьяволу за них продают, от друзей отрекаются, от совести. А вот сейчас чем эти фантики помогут? Лежат себе на стекле и будут лежать, даже когда Матвей Лобанов сгинет. И только ради того, чтобы не доставались они суке Мартемьянову, Матвей сгрёб купюры и сунул во внутренний карман. Потом вытащил брелок с ключами и подошёл к своему сейфу.

Из верхнего отделения он достал пистолет Макарова, сунул за ремень брюк. Стало немного полегче – всё-таки не безоружный, просто так не дастся. Лобанов понимал, что навсегда не убежать, не спастись, потому что на нём поставлен крест. Надо вырвать у смерти всего несколько часов, чтобы успеть отомстить всем этим сукам.

Конечно, можно было бы податься из города – сначала в Лодейное Поле, а потому куда-нибудь дальше, хоть в Сибирь. Но ему не хотелось ни бегать, ни скрываться, ни дрожать по ночам. Да и смысла не было – ради чего вешать на себя этот хомут? Никто нигде его не ждёт, и потому сейчас одновременно и легко на душе, и тошно…

А он-то, болван, ещё утром старался для них, уговаривал Озирского не передавать материалы в милицию. Не только для себя, для всех старался, а что получил на выходе? «Сына бы хоть разок ещё увидеть, одним глазком! Может, до его интерната удастся добраться без приключений. Там поглядим, но сначала – к Озирскому!»

Он как раз сегодня про Артёмку вспоминал. И про Нинку, бывшую жену, тоже. Лобанов-то про них, честно говоря, и думать забыл, а вот Андрей поднял со дна его тёмной души эту муть. Как быстро рушится жизнь – ведь совсем недавно ничто не предвещало беды!

Матвей вылез через окно, потому что за дверью уже могли следить. С кладбища его ни под каким предлогом не выпустят – точно. Как только был вынесен приговор, Лобанов, ещё живой, превратился в труп для своих дружков. Теперь дело техники подловить его в укромном месте и сломать шею. А потом с невинным видом дать показания, что пьяный «бугор» неосторожно оступился.

Надо бежать, скрыться, а потом самому решить вопрос. Не в его правилах дрожать и делать в штаны от каждого шороха, но и презирать опасность он тоже не в силах. Скорее бы всё кончилось, только вот должок нужно отдать. Чтобы помнили Мотю долго, чтобы блевали красненьким, когда его уже не будет. Накося-выкуси, отмажетесь вы, уроды…

Лобанов перескочил через подоконник и жадно глотнул воздух, пахнущим прелой листвой и дымом близкого костра. Потом рванулся прямо через могилы к воротам, таясь и от своих же приятелей, и от скорбящих посетителей. В заборе много дырок. Вполне можно выбраться незамеченным. Наверное, в машину ещё ничего пока не подложили. Понадеемся, что она не взорвётся, довезёт до города. А там, кровь из носу, нужно найти Озирского и рассказать всё, в том числе про вчерашнее тройное убийство и про то, чтобы он ни за что не ездил вечером в пункт стеклотары, что на проспекте Смирнова, напротив киношки…

Мимо жестяных пирамидок с красными звёздами, мраморных и гранитных надгробий, хватаясь грязными руками за кресты из чугуна и ракушечника, ловя пересохшими губами воздух и скользя подошвами по размытой недавним дождём земле, Лобанов выбрался к воротам. Туда как раз подходила очередная процессия с оркестром. Несколько подвыпивших мужичков, немилосердно фальшивя, дули в трубы и звенели тарелками, исполняя похоронный марш Шопена. Следом, в весёленьком гробу салатного цвета, с рюшками и кружевами, ехал покойник – жёлтый, как свечка, старик с проваленным ртом, откуда вытащили протезы. По бокам несли искусственные венки с чёрными и белыми лентами.

Пластмассовые розовые и сиреневые цветочки с острыми лепестками прочему-то именно сегодня произвели на Лобанова ужасное впечатление. Он закрыл лицо руками и со свистом пытался отдышаться, чтобы бежать дальше. Лишь бы выскочить за ворота, сесть в машину, добраться до города. И уже там подумать, где можно найти Озирского. Параша, не сказал ему всё там, у Петропавловки! Всё выкрутиться хотел, да и сук этих, бывших корешей, вытащить. Думал, что оценят его труды, отблагодарят. Оценили, мать их. Отблагодарили. Но теперь и он ответит им тем же…