Конан Дойл - Максим Чертанов

Сочувствие к пуританам возникает лишь в финале романа, когда после разгрома Монмаута над участниками восстания начинается жестокая расправа. Великолепно описан судья Джефрис, проводящий «показательные процессы»: «Этот человек, впрочем, никогда не мог скрывать своих чувств. Я слыхал, что Джефрис нередко плакал и даже громко рыдал. Это бывало в тех случаях, когда он считал себя обиженным людьми, стоящими выше, чем он. Тут судья сделал движение, словно его схватила судорога. По лицу у него заструились слезы, и он громко зарыдал. А затем, перестав рыдать, он продолжал:

– Когда я помышляю о христианском всепрощении нашего ангела короля, о его неизреченном милосердии, мне поневоле приходит на ум другой высший Судия, перед которым все – и даже я – должны будем предстать в свое время. Секретарь, занесли ли вы в протокол эти мои слова или я должен их повторить?

– Я занес их в протокол, ваше сиятельство.

– Пометьте на полях, что главный судья рыдал. Нужно, чтобы король знал, как мы относимся к этим гнусным злодеям».

Легко представить, с каким злобным наслаждением доктор Дойл писал этого судью. Если доктор хотел, чтобы читателю сделались противны роялисты, а не революционеры, ему надо было начать свой роман сразу с поражения. Революционеры, однако, с покаянными речами не выступали, а «шли на смерть твердой поступью, с радостными лицами», что не могло не произвести впечатления даже на королевских солдат. Плененный и ожидающий казни Михей разговаривает с одним из стражников:

«– Мы в случае успеха выиграли бы, и поэтому справедливо, что, проиграв, мы должны за это расплатиться. Но зачем так истязают и убивают бедных благочестивых селян? У меня прямо сердце разрывается от такой жестокости.

– Ах, это правда! – произнес сержант. – Вот другое дело, если бы вешали гнусавых пуританских проповедников. Эти проклятые болтуны тащат свою паству прямо к черту в ад. Добродетель свою человек должен таить глубоко в сердце, – произнес сержант Греддер, – надо эту добродетель зарывать глубоко-глубоко, чтобы ее никто не мог увидеть. Терпеть я не могу этого показного благочестия. Начнет это человек гнусить, ворочать глазами, стонать и тявкать. Такое благочестие на фальшивую монету смахивает».

Сочный такой вышел абзац, убедительный – не то что бледные сожаления Михея о благочестивых селянах. В общем, задумывался роман за здравие пуританского восстания, а получился за упокой – точь-в-точь как и у Вальтера Скотта, которого Дойл хотел «поправить». Жаль, конечно, бедных пуритан, но жалость эта какая-то абстрактная. Нам сообщается, что крестьяне «выражались грубо и не могли бы красноречиво объяснить своих побуждений, но в душе, в сердце своем они отлично сознавали, что сражаются за то, что всегда составляло силу Англии». Крестьяне и пролетарии – движущая сила прогресса, которую одурманивают своим опиумом служители культа. Не сумел автор придумать и показать нам живого селянина, потому что сам слабо представлял себе, какой он, этот селянин, и о чем думает. Это не его индивидуальная вина – горожанам вообще всегда плохо удается писать о деревне, и ничего с этим не поделаешь.

Намеревался Дойл также создать гимн патриотизму и справедливым войнам, и поначалу вроде бы выходило как надо: «Представьте себе, дети, что когда-нибудь Англию застигнет черный день, что ее войска будут разбиты и она очутится безоружная во власти своих врагов. Вот тогда-то Англия и вспомнит, что каждая деревня ее есть военная казарма и что настоящая английская сила заключается в непреклонном мужестве и гражданском самоотвержении населяющих ее людей. Это главный источник нашей народной силы, любезные внучата!» Михей полон желания биться за правое дело, и ремесло воина кажется ему лучшим из всех возможных. Но постепенно его взгляды начинают меняться. «Люди обманывают себя и дурачат, упиваясь военной славой. Я поседел в боях и участвовал во многих войнах, но и я должен сказать по совести, что люди должны или оставить войну, или признать, что слова Искупителя слишком возвышенны для них. Я видел, как один английский священник благословлял только что отлитую пушку, а другой освящал военное судно, только что спущенное в воду. Можно ли благословлять оружие, предназначенное для истребления людей? Нет, дети, сильно мы отдалились от Христова учения». Отличная речь пацифиста. Запомним эти слова. Запомним и другие: «Воевать очень интересно.» Потом посмотрим, чья возьмет.

Итак, пуритане были разбиты, но в конце концов дело их (замена феодального строя буржуазным) восторжествовало; чудом спасенный Михей, как и его друг Рувим, спокойно дожил свой век, окруженный внуками. Так что же получилось в конце концов? Идейный роман о хороших пуританах – не получился, это уж точно. Похоже, что Конан Дойл все-таки взялся защищать пуритан не столько из человеческого к ним сочувствия, сколько из абстрактных соображений о прогрессивности буржуазного строя. Вот такой он, доктор Дойл, серьезный и сознательный, почти марксист, а не какой-нибудь там легкомысленный сочинитель приключенческих безделок... Если бы он любил своих пуритан по-настоящему, как любил Децимуса Саксона и Гервасия Джерома, – он бы смог написать их так, чтобы мы их тоже полюбили. Но не мог он полюбить людей, которые ненавидят книги и разрушают театры, не мог, будь они хоть сто раз прогрессивны и добродетельны. Не по хорошу мил, а по милу хорош, как говаривал дедушка Михей своим внучатам. Зато получилось другое, гораздо более важное: доктор сотворил целый ряд ярких и убедительных персонажей, которых никогда не забудешь. Есть какое-то не поддающееся анализу волшебство, при посредстве которого писатели, относящиеся к разряду развлекательных и поверхностных (Дюма, например), умудряются порой создавать абсолютно живых людей, тогда как у великих это не всегда получается.

Впоследствии критики ругали «Михея Кларка» за отсутствие любовной интриги и интриги как таковой. Справедливо ругали: изъян серьезный. Интриги действительно нет, а точнее, нет конфликта между персонажами. Можно, конечно, сказать, что есть конфликт военный, исторический, чего еще надо? Но вообще-то в хорошем романе, хоть бы и историческом, личностный конфликт всегда присутствует. В «Пуританах» Скотта он развивается между Мортоном и Берли, в «Айвенго» – между Уилфридом и Буагильбером плюс множество других. Абсолютно все исторические романы Стивенсона строятся на каком-нибудь личностном конфликте. Удивительно, но Дойл об этом, кажется, позабыл. Есть, правда, у Михея враг Деррик, но он очень эпизодический персонаж, и на конфликт эта линия не тянет. Просто идут себе герои, идут, без всяких там проблем в отношениях, которые отвлекали бы читателя от перестрелок и драк. Какие книги так пишутся? Книги для мальчишек. Вот только для мальчишек, пожалуй, в «Михее Кларке» чересчур много идеологических рассуждений. Но богатство характеров этот недостаток искупает. В других исторических романах этой роскоши, к сожалению, поубавится. «Михей» дает нам представление о том, какими богатыми возможностями обладал Конан Дойл – возможностями, которые он так и не раскроет до конца.

В последних числах февраля 1888-го «Михей Кларк» был переписан набело и отправлен Джеймсу Пейну. Дойл возлагал на эту вещь большие надежды и в письме матери признавался, что рассчитывает на хорошую прибыль. Теперь он хотел сочинить другой приключенческий роман, уже без всякой идеологии, в духе Райдера Хаггарда, о древних инках. Схему предполагалось использовать ту же: четыре героя отправляются на поиски приключений. Но два романа подряд написать не всегда легко, требуется передышка; за крупной вещью вновь следовали маленькие. Дойл написал рассказ «Долгое небытие Джона Хексфорда» («John Huxford's Hiatus») – историю о человеке, потерявшем память, и, надо заметить, состояние амнезии в ней описано куда более внятно, чем у многих современных авторов – сказалось медицинское образование. Главная тема рассказа – любовь, преодолевающая разлуку и гибель. О любви у доктора Дойла пока не очень получается: все скатывается в банальность.Тем не менее строгий «Корн-хилл» рассказ принял.