Вот оно, счастье - Найлл Уильямз

Назавтра Фаха проснулась, обнаружила на двери надпись “Закрыто” и осознала, что ближайшая аптека во многих милях отсюда, и этот факт вскоре подтвердил правоту миссис Моран: чем дальше живешь от врача, тем немощнее себя чувствуешь. Аптека работала не только в связке с практикой доктора Троя – она, что, вероятно, даже показательней, предоставляла ветеринарные услуги крестьянам, знавшим, что́ нужно их животным, – крестьяне эти, перемкни им что-нибудь в устройстве, могли помирать от четырех болячек разом, однако к Гаффни заявлялись за чем-нибудь для своей коровы, теленка или гончей.

Через неделю после похорон “Закрыто” так и не перевернули, и Фаха начала опасаться за свое благополучие. Как это было принято, приход послал через своего эмиссара Учителя Куинна весточку священнику, а приходской священник передал пас курату. Отец Коффи в то время досадовал – по ночам строчил длинные письма Епископу, в коих стравливал гнев на то, что было с Церковью не так, после чего рвал эпистолы свои в мелкие клочки и отправлял их в растительные отходы на корм курам. А потому, нуждаясь в действительном результате, вечером Месячного помина[80] он, поддернув черные брюки и усаживаясь в маленькой гостиной миссис Гаффни, обратился к вдове с окольным разговором о насущном и ждал чаю, которого не предложили. Миссис Гаффни пренебрегла условностями и спросила прямиком:

– Чего вы хотите, отче?

– О, речь не обо мне, – ответил он, – а о болезном приходе нашем.

Полагаю, он дал им выговориться. Дал болящим всего прихода ворваться в разговор на миг-другой – мокротным, лихорадочным, кашлявшим всухую и влажно, астматикам, хронически бронхитным, страдальцам, у кого грудь теснил вязкий сироп катара всех сортов, простуды всех видов, застои всех мастей и бесчисленные прочие хвори, какие возникали от житья внутри дождевой тучи. Отец Коффи пустил сырую серую массу их заполнить воздух в гостиной, пока не прикинул, что дело он свое изложил, после чего смутной рукою размел их, подался вперед, сверкая пылкими очами, и спросил:

– Не думали ли вы пригласить провизора? – И не успела еще миссис Гаффни ответить, вставил: – Это ль не продолжение дела вашего супруга?

Когда уходил отец Коффи в тот вечер от миссис Гаффни, в глазах его прибавилось блеска, поскольку, пусть и подхватил он простуду, благополучие прихода в виде написанного от руки объявления в “Чэмпион” он обеспечил.

Объявление появилось в газете в следующий четверг, и фахане пережили прилив гордости, какой случался когда-то при виде напечатанного названия своей малой родины. Целых две недели можно было кичиться этим перед Булой, пока не распространилась весть, что ни один фармацевт не возник, и буляки сплясали по такому случаю победный танец, однако вскоре на своей шкуре прочувствовали неудобство и печальную правду: человеки хлопочут первым делом о себе. Так или иначе, новость, вообще говоря, правдивою не была. Один желающий все же нашелся – прибыл, как ни маловероятно, аж из Лонгфорда, рыжик по фамилии Сприггз, зеленоглазый и скрюченный. Следовать он склонен был собственному воображению, а также философии интуитивного распознания хвори в пациенте и получения рецепта с просторов Вселенной, для этого он закрывал изумрудные очи свои и протягивал руку к полкам, словно слепец, дабы “увидеть”, что́ требуется пациенту; философия эта добралась к воскресенью до церковных врат, где обрела выражение в фахском эвфемизме Чего не бывает.

Пусть и были у Сприггза мягкие белые руки провизора, однако в конечном счете не обнаружилось в нем ни манер, ни знаний, ни опыта, а потому миссис Гаффни сказала, что непременно будет иметь его в виду.

Впервые за тридцать лет в приходе не стало аптекаря, и, подобно Мики Бучеру, когда доктор Трой сказал ему, что пистолетик у него неисправен, округа поникла.

Рано или поздно, как и со всем в Фахе, отыскалось местное решение. После еще одного визита Отца Коффи миссис Гаффни согласилась открыть Аптеку самостоятельно. Обе стороны понимали, что решение это временное, пока дожидаются они квалифицированного специалиста. Но во всех западных приходах временное отвязано от времени по той простой причине, что понятие это Правительство употребляло в оправдание недолговечных, халтурных, второ– и третьесортных решений применительно к скверным дорогам, школьным зданиям, больницам и тому подобному. Народ жил в перманентном временном. Упрощали ему такое восприятие жизни и свирепость Атлантики, и учение Церкви – и то и другое наставляли в одном и том же: Ты здесь ненадолго. В любом случае, как я уже сказал, время само по себе было в Фахе сущностью приблизительной, а единственные люди, выставлявшие часы по писку из радиоточки, – Прендергасты из почтового отделения.

Итак, временно – то есть пока власти не заметили эту аномалию и не прикрыли лавочку – аптека открылась. Миссис Гаффни управляла ею, скорее, любительски, руководствуясь не столько книжным знанием, сколько жизнью и десятками лет опыта в браке с прилежным смешивателем порошков и подателем пилюль. Однако ей удалось излечить у Гриви подагру, и поэтому от того, что это незаконно, местным было ни холодно ни жарко.

За три года после кончины Арнолда Гаффни новый провизор так и не нашелся, и вскоре его перестали искать. Невелико было стремленье властей навещать глухомань, и потому занимались они другими делами и временно, ненадолго, оставили все как есть, применив родительский подход: как-нибудь само устроится. Как всегда, Фаха нашла естественное решение – превратила недостаток в преимущество, постановив, что за столько лет миссис Гаффни разобралась в их жалобах даже лучше, чем они сами. Она трудилась в паре с доктором Троем – тот посещал Аптеку по вечерам и заполнял рецепты, – что придавало некоторой убедительности теории Мары Дунн, что Доктор тайно влюблен во вдову. От расхожих недугов миссис Гаффни умела применять расхожие мази и припарки – равно как и сами пациенты, частенько знавшие торговые имена этих снадобий. Имена хранили первозданную свою магию. Стоило человеку соприкоснуться с препаратом, от которого выходил толк, торговая марка делалась неотделимой от самого лекарства: Возьму “Викс”[81]. Хорошая марка.

И вот в тот день, когда я оставил Кристи пораньше и отправился на велосипеде в Аптеку, я знал, что обнаружу Анни Муни за прилавком. Изобрел себе головную боль, якобы располагавшуюся позади глаз, а затем в висках, и с величайшей серьезностью призвания отправился в путь, нисколько не смущенный комедией того, что оказался избран обстоятельствами на роль Купидона. Если им я был.

Звякнул колокольчик над дверью, и я вступил в пространство медового света и пойманных в ловушку солнечных лучей. Лавка пустовала, была меньше, чем на моей памяти, и тотчас остановила меня тем же запахом, какой исходил от мамы в ее последние дни.