Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого - Сергей Цветков

В XII—XV вв. постепенно оформилось несколько самостоятельных традиций, каждая из которых опиралась на отдельный цикл сказаний, со своим главным героем. Одним из них был Добрыня, якобы ходивший с епископами «по Русской земле и до Ростова», «и учаше… веровати в единого Бога в Троице славимого, и научи и показа богоразумию и благочестию многих, и крести без числа людей, и многиа церкви воз-движе, и презвитеры и диаконы постави, и клиросы устрой, и уставы благочестие устави. И бысть радость велия в людех, и множашеся верующей, и повсюду прославляшеся имя Христа Бога» (Никоновская летопись, под 991 г.).

Другим крестителем местных жителей почитался сам Владимир, который «ходи в Суздалскую землю, и тамо крести всех…» (там же, под 992 г.).

В Холмогорской летописи под 988 г. находим известие еще об одном крещении ростовцев и суздальцев. Здесь эта заслуга приписана легендарному епископу Федору, о котором сказано, что он «бысть первый епископ в Ростове и крести всю землю Ростовскую и Суздальскую»; с его именем также было связано предание о построении в Ростове великолепной дубовой церкви Успения Богородицы, простоявшей будто бы больше ста шестидесяти лет[95] и уничтоженной пожаром около 1160 г.

Ряд летописей упоминают о миссионерской деятельности в Ростове князя Бориса (сына Владимира) и епископа Илариона, соперничавшего с Федором в праве считаться первым ростовским святителем и создателем Успенского храма.

Знаменательно, однако, то, что, несмотря на преизбыток крещений Ростово-Суздальской земли, в летописании так и не сложилось «канонического» рассказа о крещении жителей Ростова, подобного повестям о крещении киевлян и новгородцев, и, например, Ростовский (Хлебниковский) летописец, говоря об обращении своих соотечественников, почти дословно повторяет статью Повести временных лет под 988 г. о крещении киевлян.

Более того, бодрые заявления летописей о триумфальном шествии христианства по Ростово-Суздальской земле и «радости велией», царящей в сердцах туземцев, очень плохо вяжутся с мрачными оценками положения вещей в этом крае, имеющимися в житийной литературе. Составители житий первых ростовских чудотворцев — епископа Леонтия (60-е — начало 70-х гг. XI в.) и монаха Авраамия (XII в.?) — не скрывают, что их предшественники, епископы Федор и Иларион, весьма мало преуспели («ничтоже успе») в деле просвещения язычников и вскоре после прибытия в Ростов вынуждены были оставить кафедру по причине крайней враждебности местного населения: «не терпяще неверия и досаждения людей, избегоша».

То же противоречие наблюдаем в известиях о христианизации Муромской земли. Если Воскресенская и Никоновская летописи сообщают о крещении муромцев князем Владимиром (статья под 1471 г.), то Житие Константина Муромского говорит о полном провале христианской миссии, которую, согласно этому источнику, возглавил князь Глеб Владимирович. Получив от отца благословение на княжение в Муроме, Глеб «поиде… ко граду Мурому и став под градом, и в Муроме граде неверные люди многие исполчишася и укрепишася, и стояв под градом Муромом и отиде. И невернии людие князю Глебу не здашася, и благоверный князь Глеб тех неверных людей не одолев, от града Мурома отиде 12 поприщ и жит ту… в пределех муромских два лета», то есть до своей мученической кончины в 1015 г. Безусловно, именно такой прием и встречали христианские просветители Ростово-Суздальской и Муромской земель во времена Владимира.

Любопытным памятником, живописующим непростую обстановку, в которой приходилось действовать княжеской власти на этой окраине восточнославянского мира, является «Сказание о построении града Ярославля». В его основе лежит достаточно древнее предание, более или менее различимое сквозь поздние наслоения. Из него мы узнаем, что некогда, «в 60 поприщах» от Ростова, неподалеку от места слияния Волги и Которосли, где суждено было возникнуть новому городу, «бысть селище, рекомое Медвежий угол, в нем же населенцы — человецы поганыя веры — языци, зли сущи».

Язычники поклонялись Волосу, скотьему богу, «сему же многокозненному идолу и керметь [святилище] створена бысть и волхов [волхв, жрец] вдан, а сей неугасимый огнь Волосу держа и жертвенная ему кури». Волхв занимался прорицаниями и за это «вельми почтен бысть… у языцев. Но люто и истязуем бываше, егда огнь у Волоса преста: волхва по тем же дне и часе реши кермети [отлучали от святилища], и по жребию избра иного, а сей закла волхва и, ражже огнь, со-жига в сем труп его…».

Жители Медвежьего угла помаленьку занимались скотоводством, однако основным их занятием был разбойный промысел на волжском торговом пути.

Так продолжалось до тех пор, пока в Ростов не приехал Ярослав (начало его ростовского княжения летописи датируют концом 80-х гг. X в.). Желая положить конец грабежам, он нагрянул с дружиной в Медвежий угол. Язычники ополчились против него, но были разбиты, после чего «клятвою у Волоса обеща князю жити в согласии и оброки ему даяти». Тем не менее они решительно воспротивились крещению, на котором настаивал Ярослав.

Князь ушел в Ростов, однако через какое-то время вернулся в Медвежий угол. Теперь, наряду с дружиной, его сопровождали епископ, священники, дьяконы и церковные мастера. На этот раз язычники не осмелились сами вступить в бой с княжеским войском, но «напусти от клети некоего люта зверя и псов, — да и растешут [растерзают] князя и сущих с ним». Храбрость Ярослава спасла его спутников: князь поразил секирой «лютого зверя» (речь, очевидно, идет о медведе — священном животном Волоса), а псы, струсив, «неприкоснувшася никомуждо от них».

Растерявшиеся обитатели Медвежьего угла запросили пощады. На следующее утро Ярослав заложил рядом с их селищем город, который назвал «во свое имя» Ярославлем. На месте, окропленном святой водой, князь лично водрузил деревянный крест, ознаменовав начало строительства храма пророка Илии, так как его победа над «хищным и лютым зверем» состоялась в день памяти этого святого (20 июля). Новый город был заселен христианами, а к церкви Илии Пророка Ярослав приставил священников и дьяконов. Однако и после всего этого язычники продолжали упорствовать — «не приобщишеся граду, живяше особь и кланяшеся Волосу».

Их обращение произошло много позднее, в год, когда Ростовская область подверглась сильной засухе. Молитвы Волосу о дожде не помогали. Тогда священник Ильинской церкви спросил язычников, уверуют ли они, если предстательством Пресвятой Богородицы и пророка Илии на землю изольется дождь. Те ответили утвердительно. В их присутствии был отслужен молебен, после которого небо заволокло тучами и начался ливень. Потрясенные могуществом христианского Бога, жители Медвежьего угла сами сожгли идол Волоса и все поголовно крестились.

Само собой разумеется, что «Сказание…», даже с большими оговорками, не может быть отнесено к полноценным историческим свидетельствам. Но кое в чем оно, несомненно, отразило истину. Обращает на себя внимание политическая осторожность, если не сказать деликатность, в обхождении с язычниками, совершенно несвойственная действиям княжеской власти в других восточнославянских землях: хотя Ярослав и строит в Медвежьем углу крепость — оплот христианства, но вместе с тем он явно не склонен пускать в ход насильственные средства, вроде «низвержения кумиров» и т. п. Не менее показателен контраст между неустанной миссионерской заботой земных властей и конечной тщетностью их усилий, подчеркнутый концовкой «Сказания…», где главная роль в обращении идолопоклонников отведена чудесному вмешательству свыше. В этом позволительно видеть не просто характерный для церковных преданий сюжетный шаблон, а отложившееся в памяти русских людей устойчивое представление о трудностях, с которыми сталкивалась княжеская администрация при христианизации Ярославского Поволжья.