Имя мое - память - Энн Брешерс

На площадке лестницы она повернула направо. А вот этот коридор выглядел так, как она ожидала. Окна, обрамленные толстым слоем штукатурки, рисунок паркета. Из коридора в комнаты вели несколько дверей. Ее комната находилась в самом конце. Стоя перед дверью, она вспомнила, что ей не разрешили открывать двери. Люси повернула ручку двери, и, к ее великому облегчению, дверь распахнулась. Она догадалась, почему эта комната не входит в экскурсию. Стены, хотя и потертые, все же сохранили старый желтый цвет. У одной стены была сложена мебель шестидесятых или семидесятых годов. Было там также несколько старых заржавевших садовых кресел, поставленных одно на другое. Комната красивой формы, с высоким потолком, но вся в пыли. Интересно, использовалась ли комната после Второй мировой войны в ином качестве, помимо склада мебели? Платяной шкаф, который Люси рисовала в своем воображении, был накрыт простыней.

Она повернулась к книжным полкам, закрытым испачканными листами пластика, шагнула к средней части трех блоков и отодвинула пластик в сторону. Ниже уровня глаз располагалась полка с парой корзин и несколькими книгами. Люси сдвинула книги в одну сторону. Как она и предполагала, шкафчик находился за ними.

Люси положила монографию на полку. Потом трясущимися, черными от сажи руками повернула плоскую задвижку и открыла дверцу. Она заглянула вовнутрь, но из-за плохого освещения ничего не было видно. Люси боялась просовывать туда руку.

Она почувствовала, что у нее болит горло и она едва дышит. Люси просунула руку вовнутрь. Поначалу она ничего не нащупала и расстроилась. Там ничего не было. Просто старое дерево и пыль. Какая неудача. Какое разочарование.

Она просунула руку глубже. У задней стенки шкафчика застрял сложенный в несколько раз листок бумаги. Люси осторожно взяла его и вытащила. Потом несколько мгновений подержала в руках, закрыв глаза. Хотелось одновременно и спрятать листок, и бережно развернуть, узнав его секреты. Вот оно, письмо. Пожелтевшее, выцветшее, но прекрасно различимое, написанное твердой рукой и кое-где украшенное завитушками. Люси увидела подпись Констанции. Она словно ощущала перо в ее пальцах. Это была рука печальной, но решительной девушки.

Люси села в центре комнаты и стала читать письмо. Просматривая первые слова, она утирала слезы почерневшими от сажи руками.

Чтобы продолжить, ей пришлось призвать все свое мужество. Для нее открывалась новая вселенная. Теперь она оказалась в ней, и пути назад не было. Это был мир, в котором можно вспоминать события, случившиеся с тобой до рождения. Это был мир, в котором можно общаться с самой собой даже после смерти и снова и снова влюбляться в человека, которого не знаешь.

«Прошу тебя, верь ему. Открой ему свое сердце. Он может сделать тебя счастливой. Он всегда любил тебя, и ты когда-то всем сердцем любила его».

Бельгийское Конго, 1922 год

Констанция, лежа в лихорадочном бреду, всматривалась в полутемную комнату. Облако лихорадки окутывало ее плотнее и заботливее, чем ярды москитной сетки. Ей грезилось, что это та самая лихорадка, которая вилась вокруг Дэниела и унесла его прочь, и эта лихорадка может каким-то образом отправить ее туда, где сейчас он.

Она слышала, как, готовясь к ежедневному труду по спасению душ, суетятся вокруг нее коллеги-медсестры и монахини, но она оставалась в постели. Перед тем как уйти, каждая одарила ее подбадривающим взглядом. Констанция пожалела, что в отличие от них не возлагает надежд на свою жизнь. Сестра Петра пощупала ей лоб и ушла, оставив стакан воды. Ей назначили стандартное лечение. В то время этот тип малярии трудно поддавался лечению.

Констанция находилась в Леопольдвилле уже почти два года. Получив диплом медсестры через полгода после окончания войны, она вскоре уехала в Африку в составе группы, в которую входили сестра Джонс и два врача из Хастонбери. Иные добрые души отличаются неутолимой страстью к исцелению и спасению людей, и ей нравилось причислять себя к ним, но она подозревала, что мотивы у нее не такие простые. Здесь же, пока не заболела, Констанция была занята каждую минуту. В госпитале повсюду царила суета насущных дел, а по ночам в общей спальне рядом с ней спали добрые души. Ей необходимо было спрятаться от многочисленных призраков Хастонбери: матери, брата, опечаленного и обманутого в своих ожиданиях отца. И, конечно, Дэниела. Ей казалось, она не сможет больше выдержать пребывание дома.

Дэниел опередил ее примерно на три года. Это не так уж много. Размышлять о смерти было не так страшно, зная, что отстанет от него ненамного.

Она понимала, что думать так не следует. Ей было всего двадцать три года. Жизнь не получилась такой полной и счастливой, как хотел Дэниел. На нее навалилось одиночество и никак не отпускало.

В своих лихорадочных грезах Констанция часто представляла, какой станет в новой жизни. Ее это не отталкивало, а скорее волновало. Где она появится, как будет выглядеть? Неужели Дэниел действительно найдет ее, как обещал? Сможет ли он любить ее? А если у нее будут бородавки на носу, или неприятный запах изо рта, или она станет брызгать слюной при разговоре?

Констанция вспомнила о письме, которое написала и оставила в своей старой спальне. Как она заставит себя найти его? Как заставить себя хотя бы вспомнить и посмотреть? Должен существовать какой-нибудь способ, и она его найдет. Кем бы она ни стала в новой жизни, она не оставит свое новое «я» в покое. Она намеревалась не давать себе спуску.

Как все начиналось? Снова и снова Констанция пыталась проанализировать события, произошедшие за те семнадцать дней, что она провела с Дэниелом. Когда он очнулся и назвал ее чужим именем, она пожалела его и стала относиться к нему снисходительно, как и к другим молодым пациентам. Не по злому умыслу, но потому, что больных было много и у каждого свои нужды. Поначалу она считала Д. Уэстона необыкновенно красивым, но сумасбродным парнем. Он был очень болен, и она старалась потакать ему. Привыкла слушать любую чепуху, которая слетала с его губ, и важно кивать в ответ. Теперь жалела, что не слушала внимательно, с меньшим недоверием.

Сумасбродные слова оказались правдой. Их было слишком много, чтобы не принимать в расчет. И то, как он их произносил, как понимал и знал ее, доходило до самой души. Он рассказывал свои истории не как человек, прочитавший о них. Его видение мира было полным смысла, и там находилось место и для нее. В ее непритязательной жизни ничто не могло с этим сравниться. За семнадцать дней ее жалость превратилась в искреннее расположение и безграничную преданность. Для него все ее ситуации и роли в жизни были, пожалуй, важнее, чем для нее самой.

— Почему ты всегда называешь меня Софией? — однажды спросила она, зная, как настойчиво он повторяет это имя.

— Потому что если не буду так называть, то потеряю тебя.

После его смерти, стараясь сделать что-то важное, она стала заботиться о бедствующих людях. Отправляя каждого больного ребенка с раздувшимся от голода животом на лечение, она знала, что ребенок вернется в улучшенном состоянии. Хуже просто не могло быть. «Вообрази себя герцогиней, — говорила она маленькому существу. — Не соглашайся с малейшей погрешностью в фасоне. А ты будешь членом парламента, — твердила она другому. — Спорь, дерись, а по вечерам набивай брюхо бифштексом и запивай портвейном».