Комната 15 - Чарльз Харрис

– Кристал убита? – Тина замирает. Она выглядит хрупкой и неуверенной. Бедная одинокая трансвеститка!

– Нет, она в коме. Я сейчас как раз направляюсь проведать ее. Но когда я наткнулся на Дарюса у нее дома, он убежал. Где он может быть?

Но Тина меня не слушает.

– Что произошло? – спрашивает она, хотя, как мне кажется, на самом деле не хочет знать правду.

Если честно, мне самому не хочется говорить об этом, но я уже успел выяснить, что страх – это единственный способ разговорить Тину. Я этим не горжусь, но подробно расписываю травмы Кристал и смотрю на то, как Тина мечется по комнате, собирая разбросанные повсюду компакт-диски и раскрытые журналы, пытаясь скрыть свое беспокойство. Почувствовав, что новость в достаточной мере проникла в ее сознание, я снова спрашиваю, где может скрываться Дарюс.

Тина молча качает головой и наконец бессильно опускается в потертое кресло.

Я хлопаю ладонью по спинке дивана, и Тина испуганно вздрагивает.

– Тина, это не шутка.

– Я не знаю. Честное слово, я его почти не знаю. Дазза – просто малыш, ошивающийся вокруг. Эми нравились его шутки. – Тина умолкает, достает из рукава кружевной носовой платок и шумно сморкается. – Они встречались, чтобы посидеть в кафе или сходить в кино, и Эми говорила, что это дает ей на пару часов почувствовать себя нормальным человеком. Никто не болен, никто не при смерти. Дазза ее смешил. Он был вспыльчивым, но очень милым, словно тот парень, который заливается краской и превращается в Невероятного Халка[6]. Иногда Дазза, правда, совершал глупости…

Я поднимаю свою забинтованную руку.

– Например, полоснул меня ножом.

– Я не знаю.

– Тогда какие?

Тина проводит пальцами сквозь волосы.

– Ну, как-то раз он спятил в одном клубе и разбил пару зеркал, прежде чем его остановили. – Она поправляет бретельку лифчика. – Он потом за все заплатил.

– Как? Откуда у него деньги?

– Тетка присылает ему столько, сколько он просит. Но я не могу себе представить, Росс, чтобы Дазза сделал больно Эми или Кристал. Ради них он продал бы душу.

Помимо воли я проникаюсь к ней теплом. Под внешней хрупкостью Тины скрывается проницательность, которую она то и дело, забывшись, показывает. Как там она сказала про Эми? Что-то вроде того, что она была умной и в то же время глупой. В чем умной и в чем глупой? И почему, испугавшись, Эми позвонила именно мне?

– Расскажи мне обо мне, – говорю я.

– О тебе, Росс?

– Почему ты мне доверяешь?

Тина с опаской изучает меня.

– Ты правда ничего не помнишь?

– Я начинаю кое-что вспоминать. Это очень нелегко.

– Ты спас мне жизнь. Только и всего. В прошлом году меня забрал легавый. Такое случается раз в несколько месяцев. Это все равно что платить по кредиту. Я стараюсь проявлять терпение, делаю все как нужно и раскошеливаюсь на штраф. Но тут все пошло по-другому. – Она кусает губу. – Его фамилия Иннсвуд, и он был в наших краях новеньким. Сказал, что делает мне предупреждение, и отвез меня сюда, но когда мы вошли в квартиру, он начал меня бить, обзывать педиком, извращенцем, пригрозил, что устроит так, чтобы меня вышвырнули из квартиры, отправили за решетку, если я не… в общем, сам знаешь. По полной катушке.

Тина говорит, уставившись себе под ноги.

– Он продолжал так каждую неделю. Но однажды ты увидел меня в клубе – ты меня не знал, но увидел фингал и порезы, несмотря на макияж. Ты проследил за тем, чтобы мною занялись медики, и позаботился о том, чтобы меня не выселили. А Иннсвуда ты поймал на чем-то другом, так что тебе не пришлось меня в это втягивать, за что я тебе бесконечно благодарна, Росс. Но ситуация была хреновая, и если б ты его не остановил, я сотворила бы что-нибудь очень глупое. Не в пример обычным глупостям, которые я творю то и дело.

Итак, у Р. доброе сердце, правильно? Формирующийся у меня в сознании образ становится все более сложным. Одни считают его крутым. Другие определенно его не любят. Но он не пожалел сил, чтобы помочь Тине, шлюхе-трансвеститке, которую едва знал. Однако остается один вопрос, и я не знаю, как к нему подойти.

– А я сам не…

– Нет, что ты, нет! Ты истинный джентльмен. Ты ни о чем не просил. Хотя я постаралась бы не портить с тобой отношения. – Она нервно шмыгает носом.

– А Эми? Ей я тоже помогал?

– Нет, ты был едва с ней знаком. По-моему, вы с ней и поговорили-то серьезно в первый раз только пару недель назад.

– Я тебя уже спрашивал: что произошло две недели назад?

– Мне никто не докладывал, – Тина пожимает плечами. – Ты правда полагаешь, что Дазза сделал все это? Я не могу себе такое представить.

– У меня есть шрамы. – Я встаю и направляюсь к двери, чтобы ехать в больницу, но останавливаюсь и как бы мимоходом спрашиваю: – Где ты покупаешь товар?

– Нет, я наркоту больше не принимаю. Ну, разве что немного «травки». Я откладываю все до последнего пенса. Самым большим кайфом будет получить сиськи и влагалище, и я уже на полпути к этому.

– А ты не могла бы поделиться со мной «травкой»? – рискнув, спрашиваю я.

Тина весело морщит нос, затем, подойдя к коробке со швейными принадлежностями в углу, достает маленький пакет. Я чувствую аромат, терпкий, хоть и слегка прогорклый.

– Для медицинских целей, – говорю я. – И еще немного папиросной бумаги…

Я помню зиму, которая была много лет назад. Морозный день, я иду с отцом, он шагает под темными тучами над заснеженной стоянкой, я стараюсь не отставать от него, прижимая к груди раскрашенный железный поднос – лихорадочная спешка, чтобы получить удовольствие.

Чайный поднос был подарен родителям на свадьбу, поэтому в снежную погоду он доставался с торжественными церемониями.

– Пора покататься с горки, – объявлял Пол, и мы долго обсуждали, какой из окрестных холмов позволит разогнаться до самой большой скорости и обеспечить самый длинный спуск.

Мать в таких случаях оставалась дома. К тому времени она уже заметно ослабла – по дому еще передвигалась, но на улицу почти не выходила. Я готовил ей чай, и она выпивала его, пространно благодаря меня, словно я лично собирал чайные листья и доил корову. «Шампанское не такое вкусное, как этот чай», – говорила мать и хлопала по дивану рядом с собой, приглашая меня сесть и что-нибудь ей рассказать. Рассказывать можно было все что угодно – сюжет из телевизионных новостей или статью из журнала. Если это было что-то веселое, мать радостно смеялась, а если грустное, закрывала глаза и стонала. Я быстро научился рассказывать ей только о чем-нибудь хорошем.