Грот в Ущелье Женщин - Геннадий Ананьев

– Верно, не узнав глубоко человека, не спеши делать вывод. Так ли, Геннадий Владимирович, подл ефрейтор? – усомнился подполковник Сыроваткин. – Рассказал, похоже, все, как было. Вывод его категоричен, верно. Но – молодость. И если вдуматься, в чем-то он прав. В одном я уверен: в нашем вопросе появился новый аспект – моральный.

– Полно, Борис Петрович, – возразил Гарш. – Стоит ли усложнять вопрос?

– И это говорит политработник? Заместитель начальника политотдела отряда? – искренне удивился Сыроваткин. – Не совсем понимаю, Рем Васильевич, тебя. Не совсем… Может ли аморальный человек командовать людьми – вот в чем вопрос. Он – не праздный. Пусть в случае с Силаевым капитан не виновен, мы можем к такому выводу прийти, но все равно, если у него моральная неустойчивость, мы будем просто обязаны доложить об этом по команде.

– Да постой ты, Борис Петрович, не торопись с выводами! А разобраться, если настаиваешь, давай разберемся. Но я считаю, начинать нужно с разговора с самим Полосухиным. Не делать ничего в тайне от него.

– Согласен.

– Тогда – одеваемся. В становище пойдем. Поможем Полосухину договариваться с местной властью насчет размещения строителей, а на обратном пути и поговорим.

– Дело. У Мызниковых и на месте гибели Силаева побываем завтра, – согласился подполковник Сыроваткин и встал.

Но офицеры из отряда не дошли до становища. Полосухина они встретили у Чертова моста, и тот сразу же доложил:

– Строителям под жилье отдали клуб. Разгрузить логер тоже обещали помочь. Портопунктовская дора будет обязательно, – а затем попросил: – Разрешите мне не сопровождать вас в становище.

– А мы и не пойдем сегодня туда, – ответил Сыроваткин. – Мы шли тебе помочь договариваться. А если все в порядке, тогда… Но у нас к тебе будут вопросы.

– Чай можно. По-холостяцки, – враз замкнулся в себе Полосухин, с трудом заставляя себя говорить. – А вопросы? Я все написал в рапорте. Если вы сомневаетесь в моей честности, выясняйте. Но – без меня. У солдат спрашивайте. В становище. Тут я вам не помощник.

– Не забывайтесь, товарищ капитан, – переходя на официальный тон, одернул Полосухина Сыроваткин. – Уж не думаете ли вы, что мы сюда приехали от нечего делать?

– Нет. Не думаю. Но повторяю: все, что написано в рапорте, – истина. Нового добавить ничего не могу.

– Не сжигай мосты, Северин Лукьянович, – обычным своим покойно-убедительным тоном остановил Полосухина Гарш. – И потом, в рапорте ты ни словом не обмолвился о внучке Савелия Елизаровича. Вот ты и поставь себя на наше место и прикинь: можем ли мы уехать, не выяснив вдруг возникшего вопроса.

– Ясно, – ответил Полосухин, усилием воли сдерживаясь, чтобы не нагрубить, чтобы не высказать своего отношения к тому, что облаченные властью солидные офицеры, с большим житейским опытом и, наверняка, считающие себя знатоками солдатских душ, не смогли сразу же раскусить Гранского. А Полосухин был уверен, что, кроме Гранского, никто ничего подобного сказать не мог.

«Впрочем, – подумал Полосухин, уже шагая к дому впереди гостей, – я тоже, похоже, тенденциозен. Не так он уж и не прав».

Поднявшись на крылечко, Полосухин открыл дверь и пропустил офицеров вперед.

– Проходите.

Тесные сенцы с аккуратными поленницам дров по обе стены. Полосухин дрова эти наколол недавно из бревен, собранных по берегу, они еще не просохли, оттого воздух был пропитан до крайности своеобразным терпким запахом, который бывает в солнечный безветренный день в застойных бухточках на малой воде – вроде перемешались йод, свежие огурцы и гниющий силос.

Проникал запах сохнущих дров и в комнаты, оттого казалось, что дом давно не проветривался и запущен, хотя в нем все было прибрано, пыли не видно ни на шифоньере, ни на буфете, ни на столе, ни на самодельных полочках с книгами. Крашенный яркой охрой пол тоже поблескивал чистотой. Не было видно пыли и на пузатых, тоже выкрашенных охрой бревнах стен. Но странное дело: именно оттого, что бревна были крашены и чисты, они казались чужими, не принадлежавшими этой низкой, в два крошечных окна комнате. Неудобно гляделась и финская мебель. Натуральней и уютней, должно быть, для таких вот комнат до желтизны скобленые стены, лавка у входа, печь во весь угол, а рядом с печью – металлическая кровать с промереженными чехлами на спинках и тюлевыми накидушками на взбитых пуховых подушках. И стол, грубо, но крепко сбитый, проскобленный, продраенный с песочком, не казался бы нелепым как вот этот, полированный раздвижной стол с яркой массивной пепельницей посредине, которая больше походила не на пепельницу, а на таинственное существо, сбежавшее с какой-то страницы научно-фантастического романа.

Когда гости огляделись, единодушно, скорее, конечно, чтобы сделать хозяину приятное, заключили, что в квартире чистота и уют, Полосухин прошел на кухню разжигать самовар. А гости пошли следом, чтобы помочь хозяину, но, вполне понятно, ничем не помогли, а только восторгались тем, как ловко выведена труба для самовара через отверстие, вырезанное прямо в оконном стекле, но подобная похвала не окрыляла Полосухина, она казалась ему фальшивой.

– Давайте на кухне и устроимся, – предложил Сыроваткин, и все согласились, несмотря на протесты, верно, слабые, Полосухина.

Балясин пошел за стульями (на кухне стояло всего две табуретки), Сыроваткин, спросив, где чашки, принялся их расставлять, а Полосухин открыл подвесной шкафчик.

Пока хлопотали все у стола, нарезая сыр, открывая банки с колбасным фаршем, добавляли в масленку масла, искали печенье и сахар – самовар самодовольно замурлыкал, оттого чувство покойного благодушия охватило всех, даже Полосухина, который все ждал момента, чтобы официально доложить, что он готов отвечать на все вопросы, но передумал это делать. Он свыкся с мыслью, что недоверия к его рапорту у офицеров отряда нет (иначе стали бы они вот так – по-домашнему вести себя), стало быть, никакой обиды чинить ему не будут, напраслины не возведут. Полосухин даже повеселел, и это заметили члены комиссии, потому не спешили с вопросами, не хотели омрачать так неожиданно ладно сложившийся вечер.

Допили уже по третьей чашке – вприкуску, по-купечески, и Полосухин, глянув на часы, напомнил:

– Через час наряд мне высылать, а вы хотели что-то уточнить?

– Как нам удалось выяснить, ты, Северин Лукьянович, считаешь себя виновным, – начал подполковник Сыроваткин, – в том, что не бросил солдата. Но… как бы тебе сказать… В штабе посчитают, – Сыроваткин замялся, подбирая слова, – нелепостью по меньшей мере. Бросить подчиненного. Уйти. Оставить. Видимо, все же вывод поспешный. Или личный состав не так все истолковывает? Сегодня-то как думаешь?

Сколько раз, воскрешая в памяти каждую деталь того злополучного дня, проходил Полосухин мысленно весь тот роковой маршрут.

…Он проснулся оттого, что Силаев, подкладывая в железную печурку дрова, обронил полено.

– Что? Озяб?

– Так точно.