О любви - Дина Рубина

Ветер нежно раскачивал ветки молодой оливы, растущей прямо посреди террасы, недалеко от нашего столика.

По каменным плитам металось солнце, пойманное в вязкий сачок теней.

* * *

Я полистала еще несколько номеров «Бюллетеня» – желтые страницы воспоминаний о каких-то харбинских еврейских гимназиях, о спортивных обществах, о благотворительных вечерах в пользу неимущих учеников реального училища в Шанхае...

– Яков Моисеевич, – сказала я решительно, – полагаю, за вшивых три тысячи шкалей в месяц мы перестроим вашу унылую развалюху в царские чертоги ослепительной высоты.

– Мне рекомендовали вас как человека дельного и надежного, – проговорил он сдержанно, как бы подводя черту под этой частью нашей беседы.

Потом подозвал официантку и заказал еще сока, чем покорил меня совершенно.

– А в каком году вы бежали в Харбин? – спросила я, чтобы поддержать разговор.

– В 22-м, когда Владивосток заняли бандиты...

– Красная армия?

– Ну да, эти бандиты...

Я не стала говорить Якову Моисеевичу, что мой дед был одним из тех, кого он величал столь невежливо...

– Отец находился тогда в Харбине по делам. А семья – на даче, на 16-й версте. Когда стало известно, что красные в городе, мать дала отцу телеграмму: «Оставайся на месте, плохая погода, можешь простудиться». А сама стала быстро собирать вещички. Мне был годик, сестре – пять. Няня у нас была, деревенская русская баба, Мария Спиридоновна, да... Прижала меня к себе – я у нее на руках сидел, в батистовой распашоночке, и говорит матери: – «Не оставляй ты меня, старуху, здесь. Куда вы, туда и я. С вами жила, с вами умереть хочу...» Так, между прочим, оно и получилось. Няня умерла у нас в Харбине, в тридцать третьем году, глубокой старухой...

– И что же мать тогда, с двумя детьми, с нянькой?..

– Ну, примчались с дачи – мы жили во Владивостоке на Светланской улице, – а в дом-то нас уже не пустили. Даже фотографии вынести не дали. Ну, и сейф там, конечно же, деньги, акции... Неразбериха страшная вокруг стояла... слава Богу, сами спаслись. Когда добрались к отцу и он узнал, что все потеряно, он сказал матери: «Не бойся! Начинаем все сначала»... А мне годик исполнился. И больше я в России никогда не бывал. Никогда.

– У вас прекрасный русский. Поразительно...

– Я же говорю вам – няня, няня. Старая русская женщина... В детстве любимым присловьем моим было «Батюшки-светы!»... Откуда бы этому взяться у еврейского ребенка?

– Ну да, Арина Родионовна... Так вы из богатеньких... – сказала я.

– Милая, мой отец занимался коммерцией! Нашей семье принадлежали богатейшие угольные копи, ну и разные там предприятия: мыловаренный завод, табачная фабрика, узкоколейная ветка железной дороги «Тавричанка» – она шла от копей до порта... – Яков Моисеевич покрутил ложечкой в чае, примял нежный темно-зеленый листочек свежей мяты в стакане и добавил меланхолично. – Ну, и пароход, разумеется...

– Досадно! – сказала я абсолютно искренне.

– Простите? – он поднял голову. – Да, мой отец был известный филантроп. Известный человек. Если собирали денег для бесприданницы – первым делом шли к нему... Много жертвовал на общество... Для этого организовывались благотворительные балы, знаете ли... К отцу подходили за пожертвованием, а он спрашивал – сколько дал Рутштейн? Рутштейн тоже был известный богач, но не так широк на пожертвования, как отец... Так вот, он спрашивает – сколько дал Рутштейн – я даю вдвое противу него!.. Да, его все знали... Все обращались за помощью. Однажды вечером явилась молодая бледная дама, в собольей шубе. Стала просить денег – мол, в Петербург отцу послать, там голод, есть совсем нечего. Я, говорит, верну обязательно... вот, шубу в залог оставлю! А отец ей: – «Мадам, вы меня не обижайте. Здесь не ломбард...» Денег, конечно, дал... Отец ведь дважды с нуля свои капиталы поднимал. Он и во Владивосток попал после Сибири, нищим...

– Еврей в Сибири? Это забавно. Что он там делал?

– Жил на поселении. Его сослали за сионистскую деятельность. Так и везли целую группу сосланных сионистов... Какая-то старушка на полустанке подошла к вагону, посмотрела, перекрестилась, спрашивает: «И куда ж вас, жидов православненьких-то гонят?»

* * *

Старые покосившиеся сосны вокруг террасы, со свисающими лохмотьями спутанных длинных игл похожи были уже не на хвойные деревья, а на гигантские плакучие ивы. Оранжевая короста их бугристых стволов излучала мягкий свет, отчего сам воздух парка казался прозрачно-охристым. На густом плюще, облепившем неровную кладку каменного забора, на крутом боку рыжей глиняной амфоры у подножия ступеней, ведущих на террасу, лежали пятна полуденного солнца. Испарения влажной, после вчерашнего дождя, почвы смешивались с кондитерскими запахами из кухни: цукаты, кардамон, тягучая сладость ванильной пудры... А наверху, по синему фарфоровому озеру в берегах сосновых крон, несся лоскут легчайшего облака – батистовая распашонка, упущенная по течению нерадивой прачкой.

– Очень старый дом... – вдруг проговорил Яков Моисеевич, очевидно, проследив за моим взглядом... – Не такой, конечно, старый, как в Европе, но... середина прошлого века. Его, знаете, построил один богатый араб, Ага Рашид, специально, чтобы сдать внаем, или продать... Вы, конечно, бывали внутри?.. После смерти Анны все переделали... При них как было: заходишь – направо библиотека, дальше – большая комната, где доктор Тихо принимал больных. Налево – кухня... А наверху – гостиная, столовая, спальни... Стряпню из кухни наверх доставляли в лифте... Но сначала домом владел некий Шапиро, еврей из Каменец-Подольска – известный богач, ювелир, антиквар, владелец нескольких лавок... Женат был на христианке, да и сам крестился...

– Выкрест – в Иерусалиме? В прошлом веке? Что-то не верится...

– Да-да, выкрест, богач, антиквар... В 1883 году взял и застрелился. Так-то...

– На какой почве?

– Да Бог его знает, дело темное... Одни говорили – разорился, другие, что прочел ненароком какое-то письмо жены, не ему адресованное...

– С письмами жен следует соблюдать сугубую осторожность... – проговорила я, подыгрывая его манере повествования.

Он грустно кивнул:

– Застрелился, бедняга... Будто место освободил. Ведь в том же году, и чуть ли не в этот же день, в моравском городишке Восковиц родился мальчик, Авраам Тихо, которому суждено было купить этот дом и прожить в нем с Анной счастливо сорок лет...

– А вы их знали? – спросила я.

– Конечно... Доктора Тихо знали не только на Ближнем Востоке. Он ведь, знаете, значительно поубавил здесь трахомы... К нему приезжали даже из Индии... Они устраивали милые приемы, я иногда здесь бывал... В последние его годы доктор был уже тяжко болен, практически недвижен, и Анна старалась хоть чем-то украсить его жизнь. Она пережила его на целых двадцать лет.