Королева Алиенора, неверная жена - Маривонн Микель

Меня со всех сторон осаждают страхи, боль и беспокойство и ставят перед выбором, который делает меня неуверенным и нерешительным: говорить или молчать…

Тем не менее, поскольку менее опасно подвергаться негодованию со стороны человека, чем попасть в руки Господа живым, буду говорить с моим сеньором!

После неудачи нескольких посланий тон становится более агрессивным. Томас намекает на то, что если король не уважает религию, он вызывает этим божественный гнев.

Когда Соломон свернул с прямого пути, чтобы пойти дорогами несправедливости и беззакония, Бог разорвал его царство и отдал половину слуге этого несчастного царя…

Однако после того, как Генрих во главе Церкви Англии поставил Герберта Фолио, он чувствовал себя защищенным. Мог ли он подозревать изменения взглядов со стороны Папы? 24 апреля 1166 года к королю из Святого престола была направлена делегация в его замок Анже. Генриху представили две папские буллы, в которых однозначно подтверждалась власть легата Томаса и титул архиепископа Кентерберийского с особо оговоренной привилегией — короновать королевского наследника. Это было провозглашено перед епископами, аббатами и прелатами всей Англии: Томас Беккет является представителем Папы, которому дается власть принимать все меры против грабителей архиепископства Кентерберийского.

Таким образом, Римская церковь не намерена лишаться ни власти, ни богатств. Генриху был дан совет — смириться.

— Приехали! — восклицает он. — Под тем предлогом, что старый Теобальд Кентерберийский посадил меня на трон, я должен быть вечно признательным церковникам и лишиться всей власти. Разумеется, архиепископ не будет меня поучать.

Тем не менее нельзя не обращать внимания на решения Папы. Иоанн Солсберийский, который предстал в Анже во главе делегации Александра, первым взял слово. Верный своим обязанностям и убеждениям, он поклонился королю и уверил того в своей покорности и преданности. Однако свою речь он заключил знаменитой формулой, которая так дорога Церкви: «Все — только не в ущерб моему ордену!»

Генрих был в отчаянии.

— Я требую клятвы без условий, — возмущается он, — и уверенности, что Кларендонские установления будут соблюдаться, что бы ни решил Папа, архиепископ Кентерберийский или его епископы.

Иоанн снова уверяет короля в своей доброй воле, но заканчивает речь тем же ограничительным условием. Его выпроваживают. Генрих желает, чтобы королевские приказы выполнялись безоговорочно. Жан обещает оповестить всех, кто ставит в упрек Томасу его упрямство, что нашел более упрямого, чем Беккет. Он сожалеет о потраченных тринадцати фунтах на бесполезную дорогу в замок короля.

Жильбер де Бошам действует провокационно. Движимый усердием по отношению к Томасу Беккету, он готов защищать его дело. Одетый в тунику из оксерского сукна и длинное пальто, Бошам не производил впечатления маленького пугливого клерка, застенчивого и кающегося перед лицом королевской власти, а казался важной шишкой. Тем не менее он склоняется перед своим королем. Жильбер, видевший, что произошло с Томасом после отъезда из Англии, не собирается выбирать слова. Он клеймит манеру обращения с Иоанном Солсберийским, перечислив все случаи плохого обхождения с ним, и начинает во весь голос расхваливать заслуги Томаса. Его речи раздражают Генриха.

— Откуда взялся этот сын священника, который хочет сотрясти мое королевство и нарушить мой покой[113]? — спрашивает он.

— Можно ли называть королем того, чей отец не носил короны, когда он был зачат? Такой ответ оскорбителен.

Генрих II встает, готовый ударить. Один из баронов встает между ними.

— Если бы он был моим сыном, я ручаюсь, что делил бы с ним земли, потому что храбрости и даже отваги этому человеку не занимать[114].

Жильбер пользуется случаем и удаляется. Томас, в свою очередь, совершенно ожесточается. Его последнее письмо Генриху II, в котором он пытается избавить короля от отлучения от церкви, похоже на крик любви:

Я очень желал бы видеть ваше лицо и говорить с вами[115].

Гром гремит, и объявляются приговоры. Последнее прошение, переданное Матильде аббатом Урбаном, заставило ее вздрогнуть. Она повторяет сыну слова Беккета:

— Верните Церкви Кентербери, от которой вы получили выдвижение и освящение, ее достоинство, достоинство ваших предшественников и наше. Верните ей в пользование и во владение все, что ей принадлежит: земли, деревни, церкви — все вплоть до малейшего из имуществ, которые отняли, украли у духовенства по вашему приказу.

В Шпионе, где живет король в июне, все находятся в беспокойстве. Он собирает совет с архиепископом Руанским, Ротру д’Уорвиком и нормандскими епископами. Наконец, Генрих принял решение, что Арнуль де Лизьё вместе с Роджером де Си отправится в Понтиньи к Томасу. Но Томаса невозможно отыскать. После возвращения Жильбера оба решили держать свои намерения в тайне. Томас обронил простым монахам в Понтиньи, что отправляется в паломничество. Он направил свои стопы в сторону Суассона[116], города госпитальеров. На четвертый день пути, вновь взяв посох странника, он направляется к Везле, бредя без передышки, покрываясь потом и молясь. Страдая от жажды, то теряя надежду, то вдохновляясь, он, в конце концов, обнаруживает расположенную на мысе базилику, посвященную Марии Магдалине, в виде передней части носа корабля, готового принять паломников. Беккет не знал, какую дорогу ему осталось пройти, чтобы забраться на холм. Он задумался о грешнице, о которой говорили, что она совершила путешествие в Рим, чтобы умолить императора пощадить Христа.

Томасу казалось, что его ждет Бернар Клервоский, этот безжалостный критик, сверлящий его острым взглядом. Томас чувствовал, как на него давит этот взгляд. Он должен совершить покаяние. Ему на ум пришли писания сего мудрого человека: «Вы сделаете честь своему сану священника не утонченностью вашего костюма, не роскошью экипажей, не великолепием вашего дворца, но безупречными нравами, усердием в духовных трудах, добрыми делами…»[117]

Он, Томас, выставлял напоказ подчеркнутую роскошь. И тут же, в пути, ему на память пришли слова, адресованные Бернаром сильным мира сего. В письме, адресованном Генриху Буарогу, архиепископу Санса, Бернар Клервоский был суров: