Последнее искушение Христа - Никос Казандзакис

— Куда?

— В лоно Божье.

Иуда раздраженно фыркнул. «Этого не возьмешь, — подумал он. — Этого не возьмешь, потому что он не боится смерти…» Подперев подбородок ладонью, он смотрел на Сына Марии, напряженно пытаясь найти решение.

— Если я не убью тебя, — сказал он наконец, — что ты будешь делать?

— Не знаю. То, что Бог решит. Возможно, буду говорить с людьми.

— И что же ты им скажешь?

— Откуда мне знать, брат мой Иуда? Я отверзну уста, а говорить будет Бог.

Свет вокруг головы юноши все усиливался, его изможденное печальное Лицо сияло, а большие черные глаза манили к себе Иуду невыразимой нежностью. Рыжебородый в замешательстве опустил глаза. «Если бы я был уверен в том, что он пойдет говорить, возбуждая сердца и призывая Израиль устремиться против римлян, то не стал бы убивать его».

— Что же ты медлишь, брат Иуда? — спросил юноша. — Разве не послал тебя Бог убить меня? Или, может быть, воля Его иная, и ты в неведении смотришь на меня, пытаясь постичь ее? Я готов к смерти и готов к жизни. Решай же.

— Не торопись, — грубо ответил Иуда. — Ночь длинна, и времени у нас достаточно. Иуда немного помолчал, а затем раздраженно крикнул:

— С тобой невозможно разговаривать! Ты кого угодно из терпения выведешь! Я тебе об одном, а ты мне — о другом. Подступиться к тебе невозможно. Пока я не увидел и не услышал тебя, в мыслях моих и в сердце моем не было никаких сомнений… Оставь меня в покое! Повернись и спи! Я хочу остаться один, разобраться во всем, а затем посмотрю, что делать.

С этими словами Иуда, ворча, повернулся к стене.

Сын Марин вытянулся на подстилке и смиренно скрестил руки на груди.

«Все будет так, как Бог пожелает», — подумал он и доверчиво закрыл глаза.

Из расселины в возвышавшейся напротив скале вылетела сова. У видев, что вихрь Божий миновал, она стала сновать туда и сюда и нежно заухала, призывая своего супруга. «Бог ушел, — кричала она. — Нам опять ничего больше не угрожает, дорогой, иди ко мне!»

Окошко под потолком кельи наполнилось звездами. Сын Марии открыл глаза, радостно взглянул на звезды, которые медленно покачивались и исчезали. Новые звезды восходили в небе. Так шло время.

Иуда ерзал, сидя, все так же скрестив ноги, на соломенной подстилке, глубоко дышал, что-то бормотал, время от времени вставал, подходил к двери и снова возвращался на место. Сын Марии ожидал, наблюдая за ним из-под ресниц. «Все будет так, как Бог пожелает», — думал он, ожидая. Так шло время.

По соседству, в хлеву, испуганно фыркнула верблюдица: должно быть, ей привиделся во сне волк или лев. Новые звезды — крупные, яростные, выстроившись боевыми рядами, восходили с востока.

И вдруг среди кромешной еще тьмы закричал петух. Иуда вскочил на ноги, одним прыжком очутился у двери, резко распахнул ее и снова закрыл. Было слышно, как он тяжело шагает по плитам.

Тогда Сын Марии повернулся и увидел, что в дальнем углу стоит во мраке его неусыпная верная спутница.

— Прости, сестра, — сказал он. — Время еще не пришло.

В тот день на Геннисаретском озере вздымались тяжелые волны. Воздух был теплым и влажным, уже наступила осень, и земля пахла виноградной листвой и перезревшими гроздьями. Женщины и мужчины чуть свет высыпали из Капернаума: урожай созрел на славу, и полные хмельного сока гроздья выжидающе лежали на земле. Девушки сияли, словно и сами были виноградными ягодами. Они вдоволь наелись винограда, и сок густо засох у них на губах. Молодые парни, кипящие буйством юности, искоса поглядывали на девушек, которые собирали виноград и смеялись. Всюду, где только рос виноград, были слышны голоса и смех. Раззадоренные девушки задирали парней, а те, загоревшись, норовили подобраться поближе к ним. Лукавый виноградный дух с хохотом бегал с места на место и щекотал женщин.

В распахнутом настежь просторном сельском доме почтенного Зеведея стоял гул. Слева, во дворе, находилась давильня, которую нагружали парни, таская в нее наполненные доверху корзины. Четверо верзил — Филипп, Иаков, Петр и сельский сапожник, огромного роста добряк Нафанаил мыли свои волосатые ноги, готовясь войти в давильню. У каждого бедняка в Капернауме был свой небольшой виноградник, которого хватало, чтобы запастись вином на год, и потому ежегодно все несли урожай на эту давильню, где его давили и получали свою долю сусла. А почтенный Зеведей, барышник, восседал на высоком помосте с длинной палкой и ножом в руках и отмечал зарубками, сколько корзин принес ему каждый хозяин, а те запоминали число, чтобы на третий день никто не был обделен при дележе сусла. Почтенный Зеведей был скрягой, не вызывающим доверия, поэтому все смотрели в оба.

Выходившее во двор окно было открыто, и почтенная Саломея, хозяйка дома, лежа на кушетке, могла слышать и видеть все, что происходило во дворе, и это помогало ей забыть о болях в коленях и суставах. В молодости она была писаная красавица — хрупкая, чуть смуглявая, большеглазая, хорошей породы. Три селения сватались к ней — Капернаум, Магдала и Вифсаида. Три жениха пришли к ее почтенному отцу, владевшему множеством челнов, и у каждого из них была богатая свита, верблюды и наполненные доверху подарками корзины. Многоопытный старик, тщательно оценив телесные, душевные и имущественные достоинства каждого, выбрал Зеведея. Тот взял Саломею и насладился ею. Теперь же, когда блестящая красавица состарилась, и прелести ее потускнели от времени, кряжистый старик стал время от времени шляться по ночам, пошаливая со вдовами.

Но в тот день лицо почтенной Саломеи сияло: накануне возвратился из святой обители ее любимчик Иоанн. Он и вправду был бледен и тщедушен, изнурен постами и молитвами, но теперь мать будет держать его рядом с собой и больше никуда не отпустит. Она будет кормить, поить Иоанна, пока тот не наберется сил и на щеках у нею не заиграет румянец. «Бог добрый, конечно же, добрый, мы почитаем Его Милость, только незачем Ему пить кровь наших детей: в меру посты и в меру молитвы, так вот в мире и согласии пусть и живут друг с другом, человек и Бог», — думала почтенная Саломея и умиленно поглядывала на дверь, ожидая, когда же придет со сбора винограда ее кровинушка — Иоанн.

Под большим, со щедро уродившимися плодами миндальным деревом посреди двора, согнувшись в плечах и молча то поднимая, то опуская молот, рыжебородый Иуда готовил железные обручи для винных бочек. Правая половина его лица была угрюма и злобна, левая — тревожна и печальна. Вот уже несколько дней, как он тайком, словно вор, ушел из обители и теперь ходил по селам, насаживая обручи на бочки для свежего сусла. Он ходил по домам, работал и прислушивался к разговорам, запечатлевая в памяти слова и дела каждого, чтобы сообщить о том братству. И куда только девался прежний рыжебородый — крикун и забияка! С того дня, как он покинул обитель, рыжебородый стал неузнаваем.

— Эй, ты что, воды в рот набрал, Иуда Искариот, зловещая борода?! — окликнул его Зеведей. — О чем задумался? Дважды два — четыре, не слыхал, что ли? Что воды в рот набрал, блаженный, хоть слово скажи! Такой виноград — это тебе не шутка, в такой день даже рябые козы смеются!