Дети пустоты - Сергей Волков

— Я уже думал — все, — говорит, лязгая зубами то ли от холода, то ли от страха, Губастый.

— Очконидзе! — усмехается Сапог. — Они ж сами зассали. Ур-роды! Привыкли жить — на папином длинмузине с кайфоном в руке…

Он делает шаг, вытаскивает из сугроба недокуренную коричневую сигарету и делает глубокую затяжку.

— Фу, блин! Промокла…

* * *

— Я договорился, — Тёха кивает на фуры за спиной. — Будем шмотки разгружать. Три машины — по тыще на нос. Я, Сапог, Пятера. Губастый, Шуня — пойдете молиться у входа. Если местные наедут, скажите — Чингис поставил.

Выдав эту длинную тираду, бригадир умолкает.

— А пожрать нам дадут? — зачем-то спрашивает Губастый.

— Догонят — и еще раз дадут, — гогочет Сапог. — Иди, молись, терпила.

«Молиться» — это значит просить у добрых дяденек и тетенек копеечку на пропитание. Ремесло тонкое, хитрое, а при правильной организации — довольно денежное. Губастый им владеет в совершенстве. Он говорит, что главное — правильно обозначиться, привлечь внимание. И необязательно жалобить народ. Это самое простое, и «на слезу» наши люди уже давно не клюют. Куда лучше рассмешить или заставить задуматься.

Губастый достает из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, огрызок карандаша и, примостившись на корточках, пишет большими буквами: «Помогите внуку маршала Тухачевского собрать денег на поездку в Москву. Хочу узнать в архиве правду о деде».

Сапог ржет, хлопает Губастого по худой спине.

— Спец! Уважуха!

— Я попрошайничать не буду! — надувает вдруг губы Шуня.

— Че, стыдно? — хмурится Тёха.

— Ага.

— А жрать не стыдно?

— Ну, я…

— Без базара! — Тёха неумолим. — Шагайте!

Они уходят. Мы направляемся к стоянке с фурами. Сизый автомобильный выхлоп висит в воздухе и никуда не девается. Зычно перекликаются дальнобойщики, пронырливые китайцы носятся туда-сюда, как улыбчивые заводные куклы.

Тёха подводит нас к складу, представляет мужику в длинном, почти до земли, пуховике.

— Вот, эти.

— Дохляки, — после секундного осмотра выносит мужик свой вердикт. — Имейте в виду — за два часа фуру не раскидаете — выгоню на хрен!

— Кто это? — шепотом спрашивает Сапог у Тёхи.

— Помощник Чингиса.

— А Чингис тут за основного?

— Типа начальника рынка.

Фура, громадная, как дом, медленно пятится задом к воротам склада. Усатый водила, покусывая изжеванную сигарету, возится с запорами. Распахиваются дверцы — словно разевает пасть выброшенный на берег кит. Внутри — штабеля спрессованного шмотья. На черном полиэтилене упаковок белеют ярлыки с иероглифами.

— Тьфу ты, — небрежно сплевывает Сапог. — Херня какая! Я думал, тут ящики будут неподъемные…

Он расхлябанной походочкой подходит к фуре и тянет на себя один из брикетов.

— Они по семьдесят килограмм, — с иронией говорит ему в спину водила.

Сапог крякает. Я тоже не могу удержать унылый вздох. Мы двое суток ничего не ели. Семьдесят килограмм — это круто. Особенно если учесть, что в фуре двадцать одна тонна шмоток, сработанных быстрыми китайскими руками. Триста тюков-упаковок, закатанных в черный полиэтилен.

— Пятёра, лезь наверх, будешь подавать, — командует Тёха.

— Подаван, блин, — шипит Сапог.

Он тоже хочет наверх, он тоже хочет быть подаваном. Но рациональный Тёха рассудил верно — я слабее и пользы от меня будет больше именно как от подавана.

Берусь за первый тюк. Тяжеленный черный блин, блестящий и гладкий, с явной неохотой отлипает от штабеля. Я спускаю его вниз — на плечи Сапогу.

— Первый есть первый! — хрипит он, подбадривая себя, и, пошатываясь, скрывается за дверями склада.

Второй тюк. Тёха принимает его куда увереннее, чем Сапог. Ну, вроде дело пошло…

После десятого тюка я чувствую, что стало жарко. Руки вот только болят, а так даже и ничего, нормальная работа. Тёхе и Сапогу внизу, конечно, тяжелее, от них валит пар, лица раскраснелись, но они тоже пока не жалуются.

Правда, десять тюков — это всего лишь одна тридцатая всей фуры. Нам еще пахать и пахать, а время идет. Помощник Чингиса пару раз уже выглядывал, чтобы посмотреть, как у нас дела. И, судя по роже, оба раза остался недоволен.

Следующие двадцать блинов идут как по маслу. Крайний к дверцам фуры штабель мы раскидали. Принимаюсь за следующий. Теперь приходится подтаскивать блины. С ужасом понимаю — а ведь по мере разгрузки фуры расстояние будет все увеличиваться и мне придется носить тюки из глубины промороженного железного ящика!

Нет. Не надо об этом думать. Есть «здесь и сейчас», так всегда Бройлер говорил. Вот этим «здесь и сейчас» и надо заниматься. А до «после того» еще надо дожить. В нашем случае это слово — «дожить» — вовсе не фигура речи.

Тридцатый, юбилейный тюк я тащу к дверцам волоком. Руки еле гнутся, спина ноет, сердце гулко бухает в ушах, ноги подгибаются. Сапог, принимающий блестящий блин, выглядит не лучше моего. А ведь мы осилили пока только одну десятую первой фуры! Фур всего три. Что ж я маленьким не сдох, а?

Тёха, злой как черт, орет на меня снизу:

— Шевелись!

Я шевелюсь. Я очень шевелюсь. Так шевелюсь, что падаю, поскользнувшись на металлическом полу фуры.

Подходит мужик в пуховике. В руках у него папка с бумагами. Он несколько секунд наблюдает, как я воюю с тюком, волоча его к дверям, потом сплевывает в грязный снег.

— Работнички, вашу мать.

Как я доживаю до пятидесятого тюка, мне и самому непонятно. Во рту сухо, язык распух, и я его все время прикусываю. Перед глазами плавают красные пятна, руки трясутся.

— Пе… передохнуть бы… — хриплю я Тёхе.

— Две минуты! — кивает он и поворачивается к пошатывающемуся Сапогу. — Не кури!

— Аха… — кивает Сапог и садится, разбросав ноги, прямо в серый сугроб рядом с колесом фуры.

Я ложусь в фуре на пол, смотрю в блестящий потолок. По нему бродят серые тени. Настроение паршивое. Ясно, что в срок разгрузить все эти блины мы не сумеем. О том, что есть еще две такие же фуры, даже думать страшно. Зарабатывать деньги тяжело. Скачок лучше.

Вспоминаю очкастого парнишку из Ульяновска, у которого я отнял сумку и кошелек. Ну и по фиг, что он сиротам и детдомовским помогал. Зато уродоваться не пришлось. Раз, раз — и бабки в кармане!

Собравшись с силами, зову нашего бригадира:

— Тёха-а-а!

— Че?

— Может, ну его? Смотаем в город, скачканем пару раз — и ноги из этой Читы?

Тёха несколько секунд думает, потом отвечает: