Нюрнбергский дневник - Густав Марк Гилберт

Тюрьма. Вечер

Камера Фриче. Вечером я заглянул к Фриче. В процессе разговора я упомянул о том, что Геринг пытается обвинить Рузвельта в развязывании войны Германией. К великому моему удивлению, Фриче сообщил, что говорил на эту тему с Герингом и Риббентропом. Я полюбопытствовал, каким образом они вышли на эту тему.

— Я единственно разъяснил, почему упомянул об этом в своей речи по радио. Конечно же, мне ничего не было известно о планах Гитлера начать агрессивную войну. Мне было лишь известно, что посланники Буллит и Биддл заверили другие страны в том, что им со стороны Америки будет оказана помощь.

— То есть вы имеете в виду, что Америка не останется в стороне и не будет взирать на то, как Гитлер перекраивает карту Европы на свой лад. Если бы Рузвельт отважился на такое, поверьте, это была бы еще одна, отчаянная попытка предотвратить войну. Боже праведный, да он все перепробовал — просьбы, увещевания, угрозы… Просто Гитлера было уже не удержать. Рузвельт должен был признать, что угроза применения силы — единственный доступный пониманию Гитлера язык. Всем ведь известны намерения Гитлера сначала заключать договоры, а потом денонсировать их, захватывая одно за другим малые государства Европы до тех пор, пока он уже не окреп настолько, чтобы напасть и на государства покрупнее.

— Теперь я это понимаю! Но тогда не понимал, не мог. Я считал, что Рузвельт угрожает Германии. Но Геринг, по-видимому, не так понял меня. Надо бы у него об этом спросить.

9–10 февраля. Тюрьма. Выходные дни

Камера Шираха. Готовности к покаянию, которую демонстрировал Ширах до начала процесса, пришел конец — с первых недель судебных заседаний он снова под влиянием Геринга. Слабохарактерность Шираха, его склонность к самолюбованию со всей отчетливостью проявились в том, как его возмущение фактом предательства Гитлером «гитлерюгенда» постепенно сходило на нет под натиском агрессивного цинизма, национализма Геринга, вставшего в позу романтического героя.

Все мои попытки изучить его реакцию на материал доказательств последних двух месяцев оказались тщетными — дальше невразумительных и изворотливых отговорок Ширах не шел. Его первоначальное намерение представить в письменном виде обвинение Гитлера в предательстве и передать мне после оглашения приговора так и остались благими пожеланиями, хотя мы с майором Келли чего только не предприняли, чтобы усадить Шираха за написание такого документа. Ширах принял навязанную ему Герингом роль мальчика на побегушках, в обязанности которого входило доносить «мнение партии» до бунтарей вроде Шпеера, что же касалось дискуссий, обычно разгоравшихся за обеденным столом Геринга, то Ширах в присутствии последнего и рта не раскрывал.

Арест членов его семьи в немалой мере способствовал тому, что Ширах неоправданно много внимания стал уделять «вине» союзников, что послужило идеальным предлогом позабыть о своей собственной и что всеми силами поощрялось Герингом. И после вчерашней перепалки, когда Геринг обвинил Фриче и Шираха в трусости и малодушии, я счел необходимым предпринять еще одну попытку разговорить Шираха.

Когда я оказался в его камере, Ширах, как обычно, предложил мне усесться в «кресло», подобие которого соорудил из одеял на своей тюремной койке, и с места в карьер заговорил об аресте своих родных. Он предъявил мне адресованное трибуналу письмо генерала Траскотта, явно написанное в ответ на мое ходатайство. В нем генерал привел причины ареста семьи Шираха. Сам Ширах вышеупомянутые причины всерьез принимать не собирался, пытаясь обвинить оккупационные власти союзников в якобы неуважительном отношении к немцам. Ознакомившись с содержанием письма, я заявил, что, по моему мнению, в нем не было ничего такого, что могло бы вызвать опасения Шираха, добавив, что подобные меры вполне оправдавдать в первые послевоенные месяцы, тем более в период заседания трибунала, и что он и сам прекрасно понимает, что никто из членов его семьи не пострадает, тем паче не погибнет, как это имело бы место, начни союзники действовать методами гестапо.

По-видимому, взятый мною решительный тон привел Шираха в чувство. Он, бесспорно, не был склонен нещадно критиковать американцев, как критиковал русских. (Я посоветовал ему получше прислушиваться к тому, о чем говорилось на процессе — тогда ему, вероятно, стала бы понятнее, откуда взялась пресловутая «бесцеремонность» русских.) Ширах явно не одобрял агрессии против России и никогда не придерживался мнения Геринга о неизбежности войны с ней. Они лишь считал, что нападению Германии на Польшу предшествовал некий тайный сговор лидеров Советской России и Германии, целью которого был раздел этой страны. Ширах критиковал Риббентропа за его двуличие — сначала договор о ненападении с Россией, а потом война с ней. Так темой разговора стал Риббентроп.

— Я недавно сказал ему, — продолжал Ширах, — что сейчас не желаю с ним спорить и что всегда был против проводимой им внешней политики, не согласен с ней и сейчас. Я заявил ему: «Если вы всегда выступали за взаимное согласие с Россией, то как вы могли поддерживать агрессивную политику по отношению к ней?» Он ответил, что, дескать, Гитлер опасался, что русские нападут на нас.

— Мне кажется, Риббентроп был соглашателем, законченным оппортунистом, готовым выполнить любую прихоть Гитлера.

— Ну, такого в тот период о нем сказать было нельзя. Он всегда был надут, как индюк, — эти бесконечные напыщенные речи о его внешней политике, его умном и дальновидном руководстве государством, о его (и Гитлера) заслугах в деле превращения Германии в великую державу. А теперь он утверждает, что ни за что не несет никакой ответственности. Он, дескать, всего лишь выполнял волю фюрера, его приказы и распоряжения. Не сомневаюсь, что в частных беседах с Гитлером Риббентроп получал от него распоряжения, а потом с гордым видом выдавал их за свои собственные блестящие внешнеполитические инициативы. Я никогда не был о нем высокого мнения, но спрашиваю себя, не был ли я к нему несправедлив, когда он успешно протащил этот договор с Россией о ненападении.

Странно и непонятно, как он вообще попал в дипломаты. Никто никогда о нем и слыхом не слыхал, и вдруг он становится важной персоной в министерстве иностранных дел — буквально в один день. Когда он стал вести переговоры с представителями зарубежных стран, я попытался навести о нем справки, разузнать, кто он такой. Мне было сказано: «Это Риббентроп, очень важная птица!» Но кто такой Риббентроп? Кто это? Каким образом оказался здесь? Чьим влиянием заручился? Все это оставалось тайной. Единственно, что мне удалось узнать, так это то, что он в свое время предоставил свои мюнхенские апартаменты для ведения переговоров с кем-то из-за рубежа, вероятно, это и обеспечило ему столь стремительную дипломатическую карьеру.