Первая жена - Франсуаза Шандернагор
Шрифт:
Интервал:
Я умирала, а он этого не знал. Я умирала и не видела его. Я умирала в окружении незнакомых лиц и чужих голосов. Я умирала и не могла позвать его. Я умирала одна. Умирала.
И если мое тело еще продолжало борьбу, цеплялось за жизнь, беспорядочно барахтаясь, как котенок, которого топят, если я пыталась еще всплыть на поверхность, схватить ртом воздух, перед тем как снова пойду на дно, разум мой уже все понял: еще несколько секунд, и я умру. Умру оскорбленная, но — умру.
Я успела подумать о четырех наших сыновьях, которые тем вечером отправились на Праздник музыки, — утром, когда они вернуться домой, комната моя окажется пуста, а на пороге кто-нибудь сообщит им бесцветным голосом, что они меня больше никогда не увидят… Они уже большие и проживут без меня; но если моя жизнь и была им уже не столь необходима, то моя смерть, произошедшая подобным образом, им тоже не нужна — в свете того, какую они получат информацию, они могут подумать, что это их отец убил меня… Мне бы было нужно сказать им, что в этом бесконечном несчастье мой «рыжик» был ни при чем, что оба мы стали жертвами неблагоприятных обстоятельств, таких, как бывает в волшебных сказках: прелестный принц снимает свое обручальное кольцо, я — тоже, я оскорбляю его, он поднимает на меня руку, кольцо, которое он подарил мне на помолвку, которое стало крутиться на пальце, после того как я сняла обручальное кольцо, поворачивается камнем между пальцами, принц хватает меня за руку и сжимает, и пальцы из-за кольца ломаются; он везет меня в больницу, одна добрая душа поит меня своей микстурой, я вроде бы уже что-то съела, и мне нельзя давать общий наркоз, тогда мне впрыскивают какую-то дрянь; кожа моя начинает пылать, но меня не слышат, меня раздувает на глазах, я начинаю задыхаться, сердце перестает биться, толкается в грудную клетку и разбивается — я умираю. Умираю, потому что мой муж снял обручальное кольцо, которое я надела ему на палец.
Глупая история, но совершенно стройная. Совершенно в картезианском духе, и я вынуждена ретироваться. Я поняла, почему умираю, и согласилась. Не соглашалось только мое тело: если смерть — это ничто, то умирать нелегко… Мое обезумевшее сердце рвалось вон из груди, ноги дергались, я мотала головой из стороны в сторону. Бежать, бежать отсюда. Я пыталась приподняться. Мне казалось, что сидя мне будет легче дышать, что тиски, сжимающие мне сердце, разожмутся; я безуспешно старалась приподняться, вырваться из этих тисков. Но две крепкие руки удерживали меня на столе. Чей-то голос рядом с моим ухом повторял: «Дышите медленно. Дышите вместе со мной»; и я слышала — потому что теперь я снова начала слышать, как кто-то рядом (мужчина? женщина?) изо всех сил старался делать глубокие вдохи и выдохи, потом стал дуть, как сдувающийся шарик, — ко мне приставили учителя дыхания. Мне хотелось сделать этому учителю приятное, не разочаровывать его, стараться, но у меня ничего не получалось. Тело перестало подчиняться: оно безмолвно звало на помощь, бесцельно, мучительно содрогалось от ужаса и медленно тонуло… В тот вечер смерть устроила мне испытание. Но решила, что я еще не готова!
И, как тогда, когда тонешь, моя беспомощная душа билась в задыхающемся теле, бомбардируя память воспоминаниями и бессвязными образами: на желтой и отвратительной стене, которая находилась передо мной, на той стене, которую я еще за полчаса до этого и в глаза не видела и которая тем не менее могла стать моим последним зрительным воспоминанием, я вдруг увидела собственный некролог, отлитый в черные буквы — такие сообщения о кончине помещают в газетах, а за ними иногда в скобках и мелкими буквами следует несколько строчек биографии усопшего. Там фигурировали, совсем как во всех моих книгах, на обороте титула названия моих «светских» произведений, и список этот обрывался на сборнике новелл, который я выпустила в свет за полгода до этого. «Урезанная» биография — так это и есть смерть? Смерть тех, кто уже расстался со своей жизнью, оставив после себя книги, — это реклама издания, которое никогда не появится, неоконченная глава, оборванное стихотворение — не хватило слов. Значит, я больше не напишу никакого романа? Неужели правда? Больше ничего из «того же автора»? Но моим книгам нужна я! Я вдруг ощутила в себе такой прилив ярости, что этот порыв возмущения и спас меня.
Постепенно я смогла дышать в такт с практикантом, который задавал мне «ля», я стала узнавать доброе лицо Ким, которая склонилась надо мной; медсестра и «человек из реанимации» обменивались какими-то цифрами, из чего я смогла заключить (поскольку я вновь начала понимать и соображать), что давление поднималось. Я выпутывалась… Неужели сочинение, это несерьезное занятие, эта смехотворная страсть стала теперь моим единственным смыслом жизни? Единственным, которое могло привести мою душу в соответствие с телом и воспрепятствовать гибели?
Конечно, те противоядия, что мне вводили, хлопоты, которыми меня окружили, больше сделали для моего спасения. Но из этого спуска в ад я вынесла уверенность, которая должна была поддержать меня среди предстоящих мне испытаний: моим книгам нужна я сама.
— Ну ладно, — в конце концов заявил хирург, которого даже обрадовало то, что он с полным правом может возвращаться в собственную постель, — оперировать будем завтра, под общей анестезией. Не волнуйтесь, вводить мы вам будем уже другие препараты!
Меня отвезли на каталке в пустую палату. Меня мучила жажда, но нельзя было проглотить и капли воды до начала операции, — может быть, можно хотя бы смочить губы? И думать нельзя — на этот раз распоряжения выполнялись досконально, с абсурдной точностью. «Упала с лестницы!» Как меня достали эти «падения с лестницы». И аллергия в довершение всего! Есть, есть аллергия, это уж точно!..
Я дрожала от холода в постели: чтобы согреться, у меня не было ни халата, ни ночной рубашки, ни носков, ни мужа. Из-за свободной повязки на руке пальцы у меня ныли, болеутоляющие мне не давали: «Мы вам повторяем: до операции — ничего!» Аллергический шок, боль, неудобство, страх перед тем, что «все начнется снова», бессилие, — глаз я так и не сомкнула. И в довершение всего читать мне было совершенно нечего!
Вскоре однако, кое-что появилось: коротенькая записка «с извинениями», о которой я говорила, муж нацарапал ее на листке из ежедневника. В том возрасте, когда женщина уже не может дать никому новой жизни, я, как мне показалось, разрешилась собственной смертью; но «будущий отец» ничего не знал об этом «неприятном событии»: он так и сидел в своем зале ожидания, и ему никто не сказал ни про сложность моего перелома, ни про то, что анестезию оказалось невозможно сделать. Я умерла, а он и не подозревал об этом! Записка его показалась мне на удивление запоздавшей… Я возвращалась издалека, он же, по-прежнему очаровательный, нерешительный и легковесный, так и не двинулся с места. Впервые заговорил во мне инстинкт самосохранения, и он гнал меня прочь от него — «Away!» Хватит ходить туда-сюда, хватит уверток: из-за него у меня сломана рука (никому бы не пришло в голову поставить боксировать в одну категорию великана ирландца и низкорослую уроженку Оверни!), из-за него я умерла. И раз умирала я одна, то и жить буду тоже одна.
Время под тусклым светом, струящемся с потолка, тянулось медленно, очень медленно. В палате появился телефон, но мне некому было звонить: все мои родственники, лучшие друзья уехали из Парижа на праздник, дети отплясывали рок на парижских улицах. Никто не знал, где я, что со мной случилось. Никто, только мой муж.
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!