Косой дождь. Воспоминания - Людмила Борисовна Черная

институтом. Из Шуриных приятелей помню Толю Нетушила25, Шуру Фельдбаума, Андрея Парфентьева. Особенно этого Андрея Парфентьева, который обожал гулять со мной по Москве и декламировать Маяковского. Особый шик заключался в том, что он, технарь, знал Маяковского лучше, чем я, студентка литературного факультета.

И все же чем больше времени проходило, тем больше мы с Шурой отдалялись друг от друга… Занятия, новые компании, новые дружбы…

Однако в решающий час, когда появилась Шурина grande passion, Большая Любовь, я оказалась рядом. И пробил сей час в Хохловском переулке, хотя ничто его не предвещало. Знака свыше не было. Розы на снегу не расцвели, гром не грянул, музыка небесных сфер не зазвучала. Все произошло скорее антиторжественно и антипоэтично.

Мама задумала удалить мне гланды. В 18 лет. Обычно гланды удаляют лет в шесть, иногда в двенадцать. Но у меня все происходило с опозданием. Назавтра мне предстояло лечь в частную клинику на Никитской к хирургам-отоларингологам, а вечером пришла подруга Шура, потом зашел Сеня, тоже из Шуриной компании и мой постоянный воздыхатель. На сей раз он привел с собой неизвестного нам Виктора. Мама работала до 12 часов ночи, и мы вчетвером просидели часов до одиннадцати. Шура и Виктор все время пикировались.

Всю следующую неделю я провела в клинике в окружении оравы ребятишек, взрослых пациентов там не было вовсе. Горло отчаянно болело, глотать я не могла, а ребята уже на следующий день после операции бегали и прыгали по всем палатам, весело галдели и заглатывали свои и мои завтраки — обеды— ужины. После выписки мне надлежало еще дней десять побыть дома, чтобы «не подхватить инфекцию». И посещения мама запретила. Шура позвонила из автомата сразу же после моей выписки и произнесла загадочную фразу: «Витя стоит рядом». Я ничего не поняла, поскольку напрочь забыла про визит Сени и про его друга Виктора. И не вспомнила до тех самых пор, пока Шура не явилась ко мне с Виктором и не сообщила, что она Виктора любит и будет любить всю жизнь.

Приблизительно так оно и случилось. Виктор Болховитинов, тогда студент математического факультета МГУ26, стал Шуриным мужем. Почему-то Шура сразу переехала к Виктору в подмосковное Перово. Только теперь понимаю: переезд Шуры был неспроста. Очевидно, Виктор для «засекреченного дома» в Москве не годился. Он наверняка был из «бывших». В ту пору такая простая мысль не пришла мне в голову. Ведь мое поколение жило как бы с завязанными глазами. Итак, Шура и Виктор были бедные студенты, но жили счастливо (по Шуриным рассказам). Но я только однажды их посетила. К сожалению, набравшись дешевого ифлийского снобизма, я, вместо того чтобы всем восхищаться, ляпнула что-то не совсем то. По правде говоря, мне не понравилось, как моя гордая, независимая Шура смотрела на своего Виктора, как внимала его речам. В общем, мы поссорились, и как-то так получилось, что эта ссора длилась и длилась.

Встретились мы лет тридцать спустя. Сперва случайно в Театре на Малой Бронной. Потом стали созваниваться, потом Шура пришла ко мне, потом я пришла к Шуре. Изредка договаривались о новых встречах, хотя видеться с ней было больно, а разговаривать — еще больнее.

Если Шура-школьница и Шура-студентка была в моих глазах «хозяйкой жизни», то Шура 60-х годов показалась мне сникшей, неуверенной в себе. Даже внешне она страшно изменилась — превратилась в эдакую усредненную тетю с большим задом, к тому же с задом, обтянутым платьем из плохого пошивочного ателье.

Трудно себе представить, что этой женщине пришлось пережить. Нет, она не жаловалась, не скулила. Как раз наоборот. Рассказывала о своих бедах бодрым голосом и очень скупо. Отца Шуры арестовали, видимо во время войны или уже после. Мать сошла с ума и умерла в психушке. Брат погиб на фронте. Виктор всю войну болел, и Шура выхаживала его сперва в Перове, потом в городе Сасово вместе с матерью Виктора, своей свекровью. А после войны они с Виктором… расстались.

Больше я от Шуры ничего не узнала. Остальное додумала сама.

В то время, когда мы с Шурой стали более-менее постоянно встречаться, она жила вместе со своим реабилитированным отцом. Работала в каком-то НИИ. О НИИ, то есть о так называемых научно-исследовательских институтах, иначе о засекреченных «почтовых ящиках», я знала из рассказов Изи, брата мужа27, и многое от троюродного брата Д.Е. Вовы.

Мы все жили в клетке, а НИИ были клетками в клетке. Кроме всевидящего ока КГБ за сотрудниками НИИ следило еще и всевидящее око «первых отделов». Работникам НИИ даже в годы «оттепели» было запрещено публиковать свои труды, читать публичные лекции, разговаривать с иностранцами, переписываться с заграницей, ездить в турпоездки. Брат мужа боялся провожать знакомых с Белорусского вокзала (с Белорусского ходили поезда в Германию) — вдруг встретит на перроне иностранного шпиона. Когда сын Изи Лева уехал в Израиль, ему было велено писать письма до востребования на Центральный почтамт, разумеется, на имя матери…

Мудрый сказочник Андерсен утверждал, что соловьи не могут петь даже в золотой клетке. НИИ были железными клетками — зарплата в них и для кандидатов наук, и для докторов была минимальная, дисциплина жесткая, никаких привилегий «ящики» не давали.

Не знаю, защитила ли Шура диссертацию, тем не менее она стала завлабом — по ее словам, молодые ребята Шуру любили и ценили. Не сомневаюсь. Голова у Шуры была светлая.

Человечество делится по многим параметрам: три четверти людей едят простоквашу с сахаром, одна четверть — простоквашу с солью. Часть человечества, рассказывая о спорном спектакле, говорит: зал был наполовину полон, другая сообщает: зал был наполовину пуст. Из предшествующего ясно, что Шура принадлежала к первой части. Ее все устраивало, в том числе и жилье. До метро было близко, в свой «ящик» она ходила пешком.

Но, как ни странно, Шурино жилье произвело на меня, совсем недавно вылезшей из кошмарной коммуналки на Цветном бульваре, удручающее впечатление. На улице, где был Шурин дом, я почувствовала запах «химии». Химией вонял весь квартал. Химией пахло и в Шурином подъезде, и даже в квартире. Хотя Шура жила в полноценном кирпичном доме, а не в «хрущевке». Да и их четырехкомнатная квартира показалась мне очень большой: у Шуры была своя комната, у ее отца — своя, где-то в глубине квартиры. Но напротив Шуры поселилась чужая женщина, соседка, которую Шура недолюбливала и боялась.

— Папе предлагали всю квартиру, но он отказался, опасаясь, что нас потом уплотнят, — сказала Шура.

Понятно, что старик советской власти